Царственный паяц

чудесен» (с. 8), «я так велик и так уверен в себе — настолько убежден...» (с. 72),

«целовал Фофанов и Клюев (бедный Клюев!) и падал Фофанов к ногам!..» (бедный

Фофанов!). Для нового издания все это даже не перечесано заново; старый, довоенный

фиксатуар так и лоснится со страниц книги.

Цикл стихов посвящен щекотливому «разбору собратьев». Наудачу, курьеза ради,

выбираем несколько цитат:

О Кузмине: Кузмин изломан чрезмерно.

Напыщен и отвратно-прян.

Рокфорно, а не камамберно.

Жеманно-спецно обуян.

О Каменском:

Да, я люблю тебя, Вася,

Мой друг, мой истинный собрат,

Когда, толпу обананася.

Идешь с распятия эстрад!

Северянин еще во время оно закончил делать свое, ценное. Ныне регресс

превратился в падение и бесконечные, как оказалось, бездны безвкусицы и ноющего

330

провинциализма.

Северянина-поэта, подлинного поэта было жалко.

От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз «Соловей», делается нудно,

уныло.

В. Ирецкий ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

(1905-1925)

Среди огромного множества поэтов, стремглавно промелькнувших за последние

двадцать лет, Игорь-Северянин выгодно отличается от многих: у него свой

собственный поэтический лик и свой почерк. За это время на поэтической улице много

было шума и не раз совершались сдвиги даже у более прочных авторов, а Игорь-

Северянин уверенно шагал по избранной им тропинке, целиком отдавшись во власть

своего музыкально-лирического дара, не замечая того, что творится вокруг.

А творилось немало. Бурлили Бурлюки, по-африкански сверкали глазами кубо-

футуристы, благим матом вопили Хлебниковы и Круче- ныхи — Дыр-бул-щыл! В моде

была стихийная звериность или звериная стихийность (сейчас уж не припомнить!), по

крайней мере, поэты изо всех сил выбивались, как бы рявкнуть по-гиппопотамски, а

люби- мейшим из любимых был Джек Лондон, помесь Майн Рида и Вампуки,

живописец мордобоя и свернутых скул. Вон там в запыленной вазе лежат их

запыленные пожелтевшие визитные карточки: «Ослиный Хвост», «Поросята», «Дохлая

луна», «Бух лосиный», «Взорваль», «Пощечина общественному вкусу».

И среди этой неистовой пещерной шаманской какофонии невозмутимо звучала

жеманная бонбоньерочная флейта:

Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах Люблю заехать в

златополдень на чашку чаю в женоклуб.

Перебираешь в памяти эти полувыцветшие воспоминания — и диву даешься: как

это так случилось, что этот заблудившийся в столетиях романтик, которому уместнее

было бы жить в эпоху женоподобных

миньонов короля Генриха III, обсыпанных фиолетовой пудрой, в кружевах и

брыжжах, — пришелся ко двору во времена «Дыр-бул-щыла».

Впрочем, есть решающее объяснение: в нем неистребимо сидел задор подлинного

дарования, опрокидывающего все попутные преграды.

Мы сначала очень недвусмысленно улыбались, выслушивая его по- эзы, диссоны,

берсезы с «шалэ», «грезёрками», «виконтессами» и «пуантами», а затем незаметно для

самих себя стали прислушиваться к его виртуозности, умевшей передать ритм качелей,

элластических шин и танцев:

И пела луна, танцевавшая в море.

Мы «жемчужно» хохотали, когда знакомились с его галантерейными

комплиментами — «Властелинша планеты голубых антилоп» — и когда нам стало

известно, что у него имеется:

...дворец пятнадцатиэтажный И принцесса в каждом этаже.

Нам казалось весьма нехозяйственно вливать «шампанское в лилию» и делать

мороженое из сирени.

Но...

Дело в том, что один из подлиннейших признаков искусства — это его

заразительность и что степень заразительности есть единый критерий искусства. «Чем

сильнее заражение, тем лучше искусство, не говоря об его содержании» — указывал

Толстой. И надо признаться, что скептические улыбки, которые мы снисходительно

дарили поэту в Бродячей ли Собаке или за чтением «Громокипящего кубка», довольно

быстро сменились улыбкой благожелательности. Почему? Не потому ли, что мы

почувствовали в поэте искренность, нас заразившую? В конце концов решительно всё

331

имеет право излиться в искусстве. Надо только, чтобы это было совершенно и

заключало в себе неподдельный пафос. Перед лицом Аполлона романсы Вяльцевой и

жертво-песни Рабиндранат Тагора одинаково ценны. В известной легенде Анатоля

Франса Божья Матерь не отвергла лепты жонглера, почтившего Ее

эквилибристическими фокусами: это было сделано им от всей души и с подлинным

пафосом.

Мир Игоря-Северянина — мир воображенный, не существующий. Оскар Уайльд,

скорбевший об упадке украшающих самообманов, об упадке лжи, был бы вполне

удовлетворен его даром преувеличения и никогда не сказал бы, что он охотится за

очевидными банальностями. Напротив. В Игоре-Северянине он, пожалуй, нашел бы

подтверждение

своих мыслей и положений, в частности, подтверждение того, что Жизнь подражает

Искусству гораздо больше, чем Искусство - Жизни. И тут же он еще более уверенно

повторил бы свой афоризм о Природе, главное назначение которой в том, чтобы

иллюстрировать цитаты из поэтов.

У Игоря-Северянина на этот счет действительно все наоборот. В поля, в леса, на

озера, куда он любит убегать от гнилой, «как рокфор», культуры, он приносит с собой