Царство. 1951 – 1954

Было заметно, что приглашенные нервничали. Один Хрущев, безмятежно улыбаясь, уселся напротив дверей и глупо смотрел прямо перед собой. До семи вечера оставалось несколько минут.

— Что молчишь, Никита Сергеевич? — облокотившись на громоздкое кресло, тоскливо спросил Булганин.

— А что тут скажешь, Николай, жду Лаврентия Павловича, — спокойно отозвался тот.

— Заварили кашу! — завизжал Каганович, подскакивая к Хрущеву.

— Не беспокойся, Лазарь Моисеевич, если план сорвется, меня первого заграбастают, я у самых дверей сижу! — пытался шутить Никита Сергеевич.

— Ну тебя к черту! — взвыл бледный Каганович.

Все уже знали, что в эти минуты решается судьба Берии. Так или иначе, каждый дал на то согласие. Один Микоян осторожничал, до сих пор не сказал ни да, ни нет. «Спешим, так нельзя, — в ответ на вопрос о Берии проговорил он. — Лаврентий талантливый организатор, много для страны сделал, зачем кадрами бросаться? Давайте ограничимся строгим выговором, выведем из состава Президиума, освободим от должности заместителя председателя Совета министров, ведь столько лет вместе!», — упирался Анастас Иванович. Даже теперь, когда на карту было поставлено все, Микоян с невозмутимым видом, под простачка, вроде бы он, как и все — за, но в то же время ни при чем, держался особняком. Ни Хрущев, ни Булганин, ни Маленков, как ни старались, не смогли склонить его на свою сторону, зато остальные, глядя страшными глазами, шептали: «Арест!» Смелость в этом поступке была великая, но сейчас каждому было жутко. Арест первого заместителя председателя правительства, главы Министерства внутренних дел и государственной безопасности, Маршала Советского Союза Берии должен был произойти с минуты на минуту. Должен был произойти, планировался арест, а может?.. Жутко подумать, какая страшная правда притаилась за словами «а может?» Лица присутствующих походили на восковые маски, глаза погасли, руки опустились. Они боялись, что план рухнет, и тогда…

За окном хлынул дождь.

— Только дождя не хватало! — глядя на пенящуюся мостовую, пробормотал Ворошилов.

Булганин нервно плеснул себе коньяка.

— Никита, будешь?

— Нет.

— А вы? — спросил министр Вооруженных Сил, обращаясь к остальным.

Никто не отозвался. Дверь приотворилась, в зал крадучись втиснулся помощник Молотова.

— На улице стрельба! — доложил он.

Маленков выронил куль с пеленками, и, опустившись на стул, закрыл лицо руками:

— Про-па-ли!

Каганович распахнул окно и высунулся наружу.

— Ничего не слышу, дождь лупит! Где твои выстрелы?! — заорал он на молотовского помощника.

— Дежурный из Кремля передал, — оправдывался помощник. — Стрельба слышна с улицы Качалова.

— В угловом особняке Лаврентий Павлович живет, — подсказал похожий на смерть Микоян.

Мокрый Каганович резко захлопнул окно, сдернул с ближайшего стола скатерть и стал вытирать голову.

— Весь промок, твою мать!

На столике, рядом с Хрущевым, пронзительно зазвонил телефон. Люди застыли как изваяния. Человеческое сознание стремилось проникнуть в суть этого резкого звонка, разгадать, что уготовлено им: жизнь или смерть?

— Хрущев! — поднял трубку Никита Сергеевич. По его круглому лицу с некрасивым курносым носом, толстыми губами, бесцветными, словно выцветшими бровями, невозможно было разобрать ни ужаса, ни радости. — Понял, понял! — глухо закончил Секретарь ЦК.

— Что?! — вымолвил Маленков и трясущимися руками подобрал с пола кулек с пеленками. — Что, говори?!

— Взяли! — вставая, отчеканил Хрущев и просиял. — Наливай, товарищ Булганин, всем наливай!

Вмиг ожившая компания сгрудилась вокруг Никиты Сергеевича.

— Сейчас Георгий Константинович подъедет, подробно расскажет, как дело было.

Микоян вскочил с места, схватил бутылку «Наири» и принялся задорно, по-молодецки, разливать.

— Поздравляю, товарищи! Всех поздравляю! — ликовал Хрущев. — Враг повержен!

Члены Президиума оживленно чокались.

— Свершилось! — прошептал, словно очнувшийся от гипноза Молотов.

В Зеркальном зале царило оживление. До телефонного звонка Булганин успел осушить два фужера коньяка. Услышав об аресте Лаврентия, он судорожно схватил рюмку. Нервы были на пределе.

— Думал, последние часы на воле догуливаю, страх до корешков волос пробрал! Думал, вот-вот придут и сцапают! Не обижайтесь, ребята, если напьюсь! — причитал Николай Александрович.

Кругом звенел хрусталь.

— О-о-о! — опрокинув стопку, рявкнул седовласый Ворошилов и с долгим вздохом опустился в кресло. Он незаметно скомкал под столом листочек с заготовленными по случаю рождения бериевской детки стихами, мелко-премелко изорвал его, а обрывки засунул в карман, чтобы выбросить где-нибудь подальше. Последние годы Ворошилов, как и Молотов, жил под страхом ареста. Его опала была настолько явной, что за три года он не получил от товарища Сталина ни одного задания, телефон, осуществляющий связь с вождем, ни разу не огласил звоном его необъятный кабинет. В течение последних лет Иосиф Виссарионович не удосужился пригласить Ворошилова на аудиенцию, напротив, он всякий раз выражал ему неудовольствие.