Царство. 1951 – 1954

— Я, Никита Сергеевич, Маленкову, Молотову и Булганину новые слухачи внедрил, в кабинетах и на квартирах вмонтировал, и там, где они часто появляться любят. Молотову — в беседке поставил, если тепло, они с Жемчужиной в беседке чаи распивают. Булганину — у балерины его расчудесной и на Лосином острове, Маленкову — в бассейне и в спальне установил, тот жене все, как на духу, выкладывает. Оставить их или снять?

— Оставь, оставь! Мы только что с тобой говорили, информация, есть драгоценность. Кто владеет информацией, тот владеет миром!

— И я так думаю.

— Смотри, какой умный! А Кагановича почему забыл? Ему почему аппаратик не подсунул, разве он на пенсии? Каганович не одними нитками шит, а ты его в сторону отставил, не дело! И про Микояна Анастаса Ивановича молчишь, хотя он не говорун, из него слова щипцами не вытянешь, а вдруг болтанет? Включи Микояна в свой список. И про Ворошилова помни.

Никита Сергеевич уставился на генерала.

— Вроде ты министр госбезопасности, а я тебе элементарные вещи втолковываю! Распечатки каждое утро вези. Лично в руки, — уточнил Никита Сергеевич. — И вот, что, Огарево мое проверь, там наверняка не дача, а одно большое ухо.

— Это верно, — заулыбался генерал. — Оборудовано!

— И на квартире городской пошарь, на Грановского, — подсказывал Хрущев, — там тоже жуки ползают! Поссать пойдешь, а в туалете под кафелем что-то щелкает.

— От техники шума не исходит, она же специальная, так делается, чтобы не обнаружили! — запротестовал министр.

— Ты давай проверяй, а не философствуй!

— Проверим, не беспокойтесь. Вот еще что, Никита Сергеевич, кое-кто из вашей обслуги запачкан.

— Чего?!

— Внедренные, так сказать, лучше их поменять. И в охране сомнительные имеются.

Хрущев принялся расхаживать по комнате.

— Если порассуждать, у нас каждый куда-нибудь да внедрен. С Ниной Петровной тех, кого убрать хочешь, согласуй, за исключением охраны, ей охрана до одного места! А если из домашних кого менять, это только с женой, без ее ведома никого трогать не позволяю! Чтоб, не дай бог, ни Нина Петровна, ни дети не расстроились. Семья, Ваня, для меня святое!

Никита Сергеевич встал у окна и, облокотясь на каменный подоконник, глядя на генерала, продолжал:

— Во все времена обычным делом было в именитых домах шпионить. По-другому и быть не могло, и не будет никогда, такая гнусная наверху жизнь. Может, при коммунизме психика поменяется, к этому партия стремится. Поэтому нам надо шпионство до разумных пределов сокращать, но вполуха слушать.

— Вы только определитесь, что значит «до разумных пределов» и «вполуха», — растерянно проговорил министр.

— Заходи почаще, определимся, — отозвался Хрущев. — Вроде дождик собирается, — добавил он, развернувшись к окну. — Опоздали мы, Ваня, с прогулкой!

Серов жалобно произнес:

— Никита Сергеевич, меня всего на месяц исполняющим обязанности министра утвердили, что делать?

— Не бзди! Сейчас я у руля. Пока братья по оружию очухаются, мы с тобой, Ваня, на краю света будем. — Хрущев уставился на Серова. — А ты недотепа, месяца мало, плачешь! Месяц — это все равно что навсегда! Понял, дуралей?!

29 июня, понедельник

— Ты, Вано, известие слышал? — спросил седой Резо, зайдя в кабинет заведующего кремлевской столовой.

— Не называй меня Вано! — взвился генерал-шашлычник.

— Извини, Иван Андреевич, извини!

Шашлычник вытянул руку, указывая на стул:

— Сядь!

Старик сел и уныло продолжал:

— Похоже, надо вещи паковать. Директора ресторана «Прага» вчера прогнали.

— Работать надо лучше! — выдавил завстоловой. — А ты стал лодырничать! Что за продукты возишь? Говядина — страсть! Где ее разыскал?!

— Что ерепенишься?! Я тебе в отцы гожусь! — подскочил генерал-закупщик. — Ты передо мной — сопляк!

— Прости, Роман Андреевич! — смутился завстоловой.

— Разошелся, на старших кричит! — не успокаивался пожилой генерал.

— Ну, прости, прости, сгоряча!

— Сгоряча! Причем тут говядина? Для столовой мясо я в общей закупке беру, как было заведено! Я исклучително начальством занимаюсь, первыми лицами, вот там — мясо, как пух!

— Извини, сорвался! — привстав в знак уважения, извинялся сталинский шашлычник.

— Считай, я ничего не слышал! — смилостивился седой грузин. Его грузное тело с трудом умещалось на фанерной сидушке стула.

— И я, дядя Резо, сижу на углях, жду, когда скажут кабинет освобождать, — упавшим голосом признался зав кремлевской столовой.

— Как бы хуже не было! — ерзал на стуле толстый грузин.

— Куда ж хуже?

— Куда-куда? В тюрьму! Василий Иосифович сидит, Лаврентий Павлович арестован, сына Серго и Нину Теймуразовну в Лефортово повезли.

— Куда катимся?! — задохнулся от возмущения сталинский шашлычник.

— Э-э-й! — выдохнул пожилой генерал. — Я, Ваня, с завтрашнего дня форму снимаю, хватит в генеральском кителе расхаживать, ворон дразнить, и ты не выпячивайся. Сейчас надо ниже воды, ниже травы!

— Вторые сутки не сплю, — тер виски завстоловой.

— Я коньяка выпью и засыпаю.

— Не злишься на меня, Роман Андреевич, что сорвался?

— На старого человека голос повышать — последнее дело!

Вано привстал и страдальчески посмотрел на благодетеля.