Царство. 1955–1957

— Но если ты в какую-нибудь церковь пойдешь и свою просьбу скажешь, будь уверена, сразу все станет ясно, и на тебя донесут, и что тут начнется, я сказать не смогу! — очень эмоционально жестикулировала Ашхен Лазаревна. — Ты посмотри, дорогая, Вася твой сидит?

— Да, братик сидит.

— Долго сидит, — назидательно продолжала Микоян. — Я очень не хочу, чтобы с тобой подобное случилось. Если про Бога в ЦК услышат, никакой Анастас Иванович не спасет. Ты, Света, дурь из головы выбрось!

19 июля, четверг

Фурцева как член комиссии по расследованию обстоятельств репрессий тридцатых-пятидесятых годов перелопатила груды документов. Сколько же судеб было искалечено? У нее волосы становились дыбом, и делалось так страшно, как в детстве, когда кто-нибудь рассказывал историю про Черную комнату и Черного человека, только сейчас перед ней была настоящая Черная комната и настоящие Черные люди. Она писала и Булганину, и Руденко, что следователей, мучивших заключенных, надо судить, обратилась к Хрущеву с идеей убрать из Москвы тюрьмы, перенести их дальше от столицы, считала правильным выплачивать невинно пострадавшим денежные компенсации. И в столице дел было невпроворот, Екатерина Алексеевна с головой окунулась в повседневную жизнь, ее усилиями в Москве немыслимо возросло количество кинотеатров, она упросила Микояна выделить деньги на массовую организацию в городе ателье по пошиву одежды, помимо этого, кипело строительство, благоустраивались целые районы, работали тысячи городских предприятий. В горком Екатерина Алексеевна приезжала рано, уезжала поздно, подчиненных гоняла.

— Зверь-баба! — хвалил ее Никита Сергеевич, а между тем она была обыкновенной, несчастной женщиной.

20 июля, пятница

Леонид Ильич Брежнев занимал теперь просторный кабинет на Старой площади. Этажом выше сидел Хрущев. Брежнев снова был Секретарем ЦК, он курировал оборонную промышленность, ядерную и ракетную отрасли, к тому же, неделю назад, в его ведение передали административные органы — суды, прокуратуру, КГБ и милицию. Через две недели в Москву из Днепропетровска переезжала брежневская семья. Его теперешний кабинет был в два раза больше, чем прошлый, при Сталине, некогда в этом стометровом кабинете сидел сам Георгий Максимилианович Маленков, а Маленков при Иосифе Виссарионовиче был в Президиуме поважнее всех вместе взятых! Этот кабинет многое означал — бумаги после Хрущева сначала несли Брежневу, а уж потом другим Секретарям ЦК.

— Неужели вернулся? — ликовал Леонид Ильич, разглядывая из высокого окна бесконечные крыши домов, трубы с сизыми дымками, потускневшие купола пока еще сохранившихся церквей, исконной гордости матушки-Москвы.

— Я снова в строю, снова в столице! Поработаем!

Брежнев совершил головокружительный взлет — был обласкан самим Сталиным, и вдруг — низвергнулся вниз! Оказавшись на дне, откуда уже не поднимаются — даже встать на четвереньки, сброшенному с кремлевского пьедестала, казалось невероятным, Леонид Ильич, в глубине души, надеялся на чудо, и чудо произошло. Спасителем и благодетелем предстал Никита Сергеевич Хрущев. С именем Хрущева у Брежнева была связана вся жизнь. Хрущев приметил чернобрового паренька на Украине, где Леонида избрали делегатом областной партийной конференции. Брежнев улыбчиво выделялся из неброского партийного руководства: бойкий, видный, можно сказать, интеллигентно воспитанный — чувство такта у Леонида Ильича было врожденное. Он сразу приглянулся украинскому секретарю.