Царство. 1955–1957

— Я рад, что ты одобряешь, очень рад! — Хрущев пожал Анастасу Ивановичу руку. — Ошибка была с городами, грандиозная ошибка! Мы царей прогнали, а сами в цари заделались. Мне такая похвальба в гробу не нужна! Самолюбование — это порок.

— Но нам, я считаю, охрану надо сохранить усиленную! — проговорил Микоян.

— Нам — да, а то что-нибудь мракобесы удумают!

— И Жукову делай как нам, а то обидится.

— Георгию, безусловно, и охрана и обслуга положена, он герой!

Фигурой, способной по популярности конкурировать с Хрущевым, остался лишь маршал Жуков, со своим неукротимым характером и яростным стремлением к первенству.

— Как думаешь, не предаст Жуков? — спросил Анастас Иванович.

— Жуков? Никогда!

5 июля, пятница

— Что, Резо?

— Тошно! — ответил старый грузин, за последний год он еще больше поседел. — Крушат! Камня на камне от старого порядка не оставят! Моего покровителя выпотрошили. Николай Александрович после Пленума домой приехал и прямо рыдал навзрыд, как школьник. Не ел, не пил, мы все по стеночке ходили, чтобы не обеспокоить! Сегодня с него охрану сняли, остался прикрепленный, и того нового сунули.

— А старого куда дели?

— В отставку.

— Думаешь, не помилует Булганина Хрущев? — спросил Иван Андреевич.

— Хрущев? Помилует? Забудь!

Вано сидел прямо и смотрел на осунувшегося, похудевшего дядю.

— И меня, Роман Андреевич, из генералов списали, в отставку отправили, пенсию назначили совсем маленькую. В кадрах спрашиваю: разве у генералов такая пенсия? «Вы еще работаете, кремлевской столовой руководите, вот уйдете с должности, тогда пенсию пересмотрим». Так что и у меня печальные новости! — вздохнул сталинский шашлычник.

— Не знаешь, куда бежать! К кому? — проговорил Роман Андреевич. — Я пока в булганинском штате числюсь, со спецснабжения Кремля меня Смиртюков сдвинул.

— Ему-то чего?

— Ему абсолютно ничего, видно, сказали.

— Сегодня надо к Жукову пробираться.

— Там немец сидит. Ганс.

— Не Ганс, а Генрих. С войны с ним.

— Немцев держат, а нам, родным, пенделя под сраку!

— Еще не дали, еще держимся!

— Налей, что ли, помянем Иосифа Виссарионовича!

Бывший генерал завозился, извлекая из-под стола бутылку и стопки.

— Сейчас хоть упейся, все как ошпаренные по кабинетам носятся, посты делят.

— Да, после Пленума многих слили, много кресел поосвобождалось.

— Представляешь, сколько новых командиров появится?

— Жутко! И ведь кого берут? Не пойми кого!

— Раньше человек размеренно рос, по ступенечкам поднимался: одна ступенька, потом другая, шел, ума набирался. Чтобы опыт был, надо о-го-го сколько прошагать! А сейчас кого только наверх не тянут!

— Да, карусель закрутилась!

— А как локтями толкаются, аж противно! — разливая, проговорил Вано. — Ну вот, дядюшка, готово! — Вано разлил.

Пожилой грузин взял рюмку, руки у него заметно дрожали. Чтобы дрожь не бросалась в глаза, он предусмотрительно опирал их на стол или прятал, не хотел выглядеть разбитым и больным. Вано тоже приподнял рюмочку.

— Память тебе вечная, дорогой товарищ Сталин! — проговорил старик.

Выпили.

— Закусить чем?

— Извини, но звать никого не буду! — Иван Андреевич выдвинул ящик стола и достал оттуда три карамельные конфеты с вареньем внутри. — Закусывай!

— Мы как студенты!

— Точно! — разливая по второй, отозвался директор столовой. — Если сказать кому, что я генералом НКВД был, от меня как от чумного шарахнутся. НКВД теперь слово ругательное.

— Да, совсем нехорошее слово!

— Еще на допрос поведут, во как обернулось!

— Я мундир с наградами спрятал от греха подальше.

— Не знаешь, как там Светлана Иосифовна?

— Жива, здорова, детки растут.

— Вот кому жизнь отравили!

— Да-а-а!

— Хорошо, Валечка помогает. Я на Новый год позвонил, коробочку с колбаской подвез и вина грузинского. Света так благодарила! — чуть не прослезился Роман Андреевич.

— Валю видел?

— Видел. Валя все та же.

— Дай Бог и ей здоровья, за товарищем Сталиным столько лет ухаживала!

— Да, милый мой, были времена, большие времена, не то, что теперь! — Роман Андреевич разломал конфету напополам. — Лей, Вано, лей!

Завстоловой снова наполнил рюмки и, придвинувшись к дяде, тихо проговорил:

— Давай и Лаврентия Павловича помянем!

— Убиенного! — добавил старый грузин, смахивая скупую слезу.

7 июля, воскресенье

— Ты, Коля, для Никиты Сергеевича должен костьми лечь! — учил Подгорного Брежнев. Подгорный шел на должность первого Секретаря ЦК Украины. — Должен, знаешь, как работать, как комбайн! Украина — это крупнейшая республика!

— Клянусь, Леонид Ильич, не подведу!

— Для чего говорю, — Брежнев оглядел богато уставленный яствами стол, взял в руки бутылку перцовки, налил себе и гостю. — Говорю, чтобы краснеть за тебя не пришлось, ведь Никита Сергеевич к Украине по-особому относится, Украина его страсть!

— И мы всею душой любим Никиту Сергеевича! — подхватывая рюмку, клятвенно уверял Николай Викторович. — И вас, любим, Леонид Ильич! Сердечно любим, вы ж наш!

— Речь не обо мне!

— Нет, я должен сказать! — прижимая руку с рюмкой к груди, не уступал будущий украинский секретарь. — Вы, Леонид Ильич, друзей никогда не забываете, мы на вас равнение держим!