Царство Агамемнона

«Сильная, властная натура, она была человеком преданным, но ни тепла, ни ласковости в ней не было ни на грош, присовокупи, – говорил Тротт, – низкий, почти мужской голос. Может, оттого мне казалось, что в стихах, которые она читает, нет ничего, кроме мрачной силы и убийственного фанатизма. К тому времени, когда в детскую приходила мать поцеловать меня и пожелать спокойной ночи, от страха я весь был в холодном поту.

Я, – объяснял Тротт, – отчаянно боялся кальвинистку и слушался ее беспрекословно, что отец, человек военный, очень ценил. В общем, у бонны был мощный покровитель, тем более что мать никогда и ни в чем отцу не перечила, не могла об этом и помыслить, иначе бонну давно бы рассчитали»”.

Матери не нравился Кальвин, но главное, не нравилось, что ее ненаглядного Иоганна постоянно держат в страхе. Тротт говорил Жестовскому, что то, что читала ему бонна, действовало на воображение с такой силой, что он иногда не спал по несколько часов. Боялся, что, едва закроет глаза, все эти ужасные истории затянут, будто омут, и уже не выбраться.

Пока бодрствует, пока твердо помнит, что он Иоганн фот Тротт, старший сын барона Леопольда фон Тротта, жизнь, о которой читала кальвинистка, хоть и окружила его, взяла в кольцо, – держится на расстоянии; но стоит заснуть, тебя ничего не спасет.

Он жаловался Жестовскому, что и сейчас помнит ночь с 27 на 28 августа, когда была прочитана глава с жертвоприношением в земле Мориа. Как они идут вчетвером: Авраам, Исаак и два отрока, что им прислуживали, а еще осел, нагруженный дровами для всесожжения. Идут один день, второй, третий; наконец уже в виду назначенной горы Авраам велит отрокам ждать его здесь, а сам вместе со своим первенцем начинает подниматься от подножия вверх, туда, где лежит жертвенный камень.

Еще когда они оставляют отроков, в голову Исаака закрадывается мысль, что здесь что-то не так, потому что никакого жертвенного животного отец за собой не ведет, только его, Исаака, которому теперь вместо осла приходится тащить на спине вязанку дров. Но что он и есть телец без страха и упрека, что будет возложен на алтарь, эту мысль он в себя не впускает.

Поверить, принять это невозможно. Потому что речь идет о тебе, любимом, вымоленном у Бога первенце, о тебе, в котором столько силы и телесной радости и впереди, почти как у патриархов, долгая жизнь. Жизнь со всем, что в ней должно быть, чтобы в конце ее отойти в мир иной насыщенным днями – то есть жёны и наложницы, сыновья и бесчисленные стада крупного и мелкого скота, который твои пастухи перегоняют с одного пастбища на другое, от колодца к колодцу.

А тут ничего уже не будет. Ведь отец, которого ты боготворишь, перед которым преклоняешься, по требованию Господа предназначил тебя в жертву всесожжения. Скоро своей сильной мышцей он прижмет тебя к камню и перережет горло.

“Исаак, – говорил Тротт, – отчаянно боится даже заикнуться об этом, потому что, пока ничего не сказано, еще можно верить, что это пустые бредни, а когда отец ответит, надежды не останется. И все-таки он не выдерживает, говорит: «Отец мой!» Авраам: «Вот я, сын мой». Исаак: «Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?» Авраам: «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения».

Следом мы читаем, – продолжал Тротт, – что они идут дальше и наконец приходят в нужное место, здесь Авраам устраивает жертвенник, раскладывает на нем дрова и, связав сына, кладет его поверх них. Потом берет нож, чтобы заколоть жертву, и только тут ангел Господень с неба взывает к нему и останавливает его руку”.

И вот он, Тротт, сотни раз повторял про себя те несколько реплик, которыми Авраам обменялся с сыном, прежде чем поверх поленьев не возложил его, связанного, на алтарь, прямо на ощупь чувствовал тяжелый страх их обоих, о котором ни один, ни другой не сказали ни слова; до середины ночи не мог заснуть, всё представлял, что он Исаак и как раз сейчас отец, барон Леопольд фон Тротт, тоже сильный, властный человек, откроет дверь его детской, подойдет к кровати, в которой он успел угреться, и потащит к пруду, где прямо у воды лежит вполне подходящий для жертвенника валун – кусок карельского гранита, память о том, что ледник доходил и до Орловской губернии.

Вообще-то он, Иоганн, объяснял Тротт Жестовскому, любил с этого валуна смотреть и на пруд, и на старую липовую аллею, которая, обогнув дом, уходила в сторону сада. Сидеть на нем было очень удобно: верхняя часть плоская, словно столешница, – но теперь, вспомнив, что как раз посередине валун, будто настоящая канавка для стока крови, перерезает трещина, стал бояться: а что, если отец вдруг решит, что камень подходит для алтаря? На нем его, Иоганна, он и принесет в жертву.

Дальше Жестовский показал, что не меньше, чем лежащий на вязанке дров Исаак и Авраам с занесенным над ним ножом, Тротта поразила судьба овна, запутавшегося рогами в терновнике. Хотя мама – добрая душа – и убеждала его, что овну было не выпутаться, что он бы наверняка погиб, всё равно было непонятно, для чего несчастное животное нужно было спасать, чтобы тут же убить.