Царство Агамемнона

Сверху страницы вместо заголовка прописными буквами “ЛЕВ ТОЛСТОЙ”. Судя по комментарию в телегинском деле, раздел начинался открыткой “Мост через Волгу” (Саратов)”. Дальше шли три открытки с выписками:

1. Современные боги куда круче поступают. Увидели меня, что я знаю добро и зло: запаниковали. Посадили в одиночку, чтобы никто не видел и не слышал и чтобы я никого не видел и не слышал. Но и этого недостаточно, дают есть только плоды с дерев разрешенных: Библию.

А Лев Николаевич Толстой приходит и говорит: Ударят тебя в правую, подставь левую. Зло злом не убьешь. Как огонь огнем не потушишь. Не противься злу насилием.

2. А потому делаешь бег на месте, чтобы согреться, придерживая кандалы рукой, чтобы не звякали, иначе опять будут бить. Вот 12 часов ночи. Слышу, как хлопают двери, выводят из всех одиночек заключенных, и, звякая кандалами, они идут в церковь по всем трем этажам.

Начинается служба, и запевают “Христос Воскрес”.

Думаю. А что если бы среди надзирателей, в качестве зрителя был Толстой и видел всю суматоху просвещения богохульника, закованного в кандалы. Небось бы пришел ко мне в карцер и стал просвещать. А Толстой тут как тут. Явился таким, каким я его видел на фотографиях, и говорит мне: “Полно тебе бунтовать-то, смирись, Христос вынес муки не твоим чета, а не роптал, не противься злу насилием, огонь огнем не потушишь, а насилие насилием не убьешь.

И не лучше ли делать, как делал Христос – если тебя ударят в правую, то подставь левую”.

Да. Ударят в правую, и подставь левую. Но, а если я вот исполосован, живого места не осталось, да вот дрожу, зуб на зуб не попадает, и, придерживая кандалы, топчусь на месте, не хочу звякать ими, не хочу еще порцию просвещения, то тут как быть? Ведь нечего подставить, Лев Николаевич, и не похожа ли ваша проповедь на глумление и издевательство самого мерзкого, гнусного и поганого разжиревшего на чужой крови паразита-помещика?

Натурально. Измызганный, измученный, исполосованный всеми видами пыток, избиений, надругательств, русский крестьянин собирается с силами, чтобы хватить колом по башке вас, помещиков-Толстых, а тут вот выбегаете вы, Толстой- помещик, и сладенько, елейно, слюнявите: “Если ударят в правую…”

3. Вот и сейчас ловлю себя на том, как бы посмотрел Толстой на моем месте?

Если бы Толстому предстояло убить Михаила и спасти многие тысячи жизней трудовиков, то решился бы он убить?

Если бы ему нужно было убить тифозную вошь, разносящую заразу, и спасти множество людских жизней, то убил бы он эту вошь? Да, убил. Убил бы и не задумался. А Михаил? Разве он лучше тифозной вши? Ведь тифозная вошь может сделать отбор, умертвить слабых и оставить в живых сильных, а эта вошь будет истреблять, пройдя через горы трупов…

Следующий раздел.

В деле Телегина указано, что его название – “НРАВСТВЕННЫЕ МЕТАНИЯ”, и поясняется, что раньше он начинался открыткой “Мост через Иртыш (Омск)”. В разделе девять выписок:

1. Одиночка № 44 философствует.

Почему тянет оглянуться назад? Когда за мной по пятам ходили шпики и сверлили мою спину глазами, то мне хотелось оглянуться назад, тянуло, и я оглядывался. Вот и теперь тянет. Как будто кто-то стоит неотступно сзади меня и сверлит, сверлит непрестанно своими пронизывающими глазами.

Не потому ли это, что все тяжкие сомнения, думы и ответы на все вопросы были даны там, за этими крепкими, толстыми стенами одиночки, за этой окованной железом дверью, и с окном, в которое глядеть нельзя: оно проделано выше моей головы и сделано совсем не для того, чтобы в него глядеть, так как всякий осмелевший взглянуть снимался пулей часового…

Говорят, что привыкнуть можно и в аду жить. Когда я покидал свою одиночку и обводил взглядом прощальным свидетелей моих мук, тяжких испытаний и тяжких дум и размышлений: маленький железный столик, вкованный в стену, железный табурет около него и тоже вкованный в стену, койку железную, сделанную из труб и обтянутую парусиной, вкованную в другую стену против стола и стула, табурет, парашу, что в левом углу при входе, медную миску, медный кувшин для воды (служащий иногда надзирателям орудием исправления меня) и медную кружку – и все эти вещи будто пропитаны моими муками, думами. Сомнениями, исканиями ответов на все проклятые вопросы.

2. Вот эта одиночка-философ, учившая разрешать все сомнения, колебания, мучительные и неотступные вопросы, стоит сзади моей кровати и допрашивает.

Это не допрос жандармов, начальников охранных отделений, следователей. Нет. Здесь нельзя отказаться от показаний. Здесь надо выворотить не только карманы, а вот изволь-ка выворотить всё свое нутро: почему, во имя чего и надо ли делать, надо ли убивать?

И почему-то беспокойные думы вызывают потребность движения: и то ворочаешься с боку на бок на койке, то встаешь и ходишь по неосвещенной комнате, то присаживаешься к окну, облокачиваясь на подоконник.

3. Лучше бы не надо. Но, но, да ведь это видно будет. Ведь это революция решит, а революции без крови еще не было, а тем более не может быть рабочей революции.