Царство Агамемнона

В восемнадцатом году Гавриил Мясников, будучи председателем Совета рабочих и солдатских депутатов Мотовилихи (пригород Перми, где находился крупнейший военный завод дореволюционной России, на котором двадцать пять тысяч рабочих производили мины, снаряды, патроны и артиллерийские орудия, – заводу в «Философии» посвящены многие, причем редкие по нежности страницы), организовал убийство великого князя Михаила Романова. Инсценировка побега и расстрел. По той же схеме в Алапаевске местные чекисты, братья Серовы, убивают почти пятнадцать других великих князей Романовых, а в Екатеринбурге расстреливают Николая II с семейством.

Львиная доля рукописи – как раз объяснение необходимости, высшей справедливости этого шага, к чему, – продолжал я, – тоже еще вернусь. Пока же скажу, что в общем «Философия» – классическое житие монаха-подвижника. Соблюдены мельчайшие каноны жанра. Революция есть служение и аскеза, взятие на себя самых страшных грехов, в том числе при необходимости и смертоубийства ради нас, грешных, а истинный революционер – монах в миру, если надо, кладущий и свою жизнь на алтарь спасения рода человеческого.

В рукописи это изложено весьма подробно; чисто монашеская жертвенность и отказ от земных благ: еды, женщин, быта; страсти – необходимость, обязательность физических и духовных страданий. Они есть закалка твоей души, подготовка ее к будущим мукам. Вот главные темы «Философии»”.

Кожняк: “Извините, что перебиваю. Всё очень и очень любопытно. Но я хочу, чтобы, рассказывая о «Философии убийства», вы имели в виду несколько вещей. Первое. Мне бы хотелось знать, к чему вы склоняетесь, что́ бы сами стали печатать: выписки из «Философии» или всю рукопись целиком?

Это серьезный вопрос, потому что все-таки мы ведь готовим трехтомник Жестовского, а не Мясникова. А может, и «Философию», и выписки, твердо оговорив, откомментировав их как основу «Царства Агамемнона»? Следующее пожелание. Мне бы, а насколько я понимаю, и Ивану Алексеевичу, хотелось бы услышать не только, что вы думаете по поводу мясниковских выписок, но и чтобы вы, сколько бы страниц там ни было, нам их зачитали”.

Я не любитель чтения вслух и снова попытался уклониться, говорю Кожняку: “Да там пятнадцать страниц, может, и больше. На всё про всё уйдет не меньше двух часов”.

Кожняк: “Ничего, думаю, мы с Иваном Алексеевичем двумя часами располагаем. – И снова: – Это не блажь, так нам будет легче решить, как печатать «Философию». Третий вопрос: понимаю, что комментарии к выпискам, пусть и в голове, у вас уже составились, и нас с Иваном Алексеевичем интересует, не могли бы вы взять на себя и комментарии к полной версии «Философии убийства»? Как вы думаете, сколько времени на них уйдет?”

Я: “Что касается комментирования всей «Философии убийства», то в этом необходимости нет. Добрая ее половина – выпущена только полемика с Лениным по поводу двух его работ – «Анти-Дюринг» и «Материализм и эмпириокритицизм», кстати, тоже на редкость живая и эмоциональная, – уже публиковалась в альманахе Владимира Аллоя «Минувшее». В высшей степени качественные комментарии для «Минувшего» сделал историк Борис Исаевич Виленкин. Уверен, для него не составит труда откомментировать и другую часть рукописи”.

Кожняк: “А вы его знаете?”

Я: “Хорошо знаю”.

Кожняк: “И думаете, он согласится сделать для нас эту работу?”

Я: “Не переговорив с ним, сказать не могу, но в общем уверен, что согласится. Почему он должен отказываться? Он «Философией» занимался не один год, убежден – будет только рад”.

Кожняк: “Хорошо, а вы не могли бы взять на себя предварительные переговоры? Тогда и с составом трехтомника легче будет определиться”.

Я: “Это не проблема”.

Кожняк: “Ладно. Раз данный вопрос выяснен, идем дальше”.

Я: “Возвратимся к выпискам Жестовского. Доказать, наверное, не смогу, – говорю я, втемную ссылаясь на Электру, – но есть основания полагать, что выписки делались не для романа. Они стали основой «Царства Агамемнона», тут сомнений нет, но делались для другого”.

Кожняк: “Для чего?”

Я: “Начну с того, что «Философия убийства» Мясникова никогда не издавалась, и иным путем, нежели с согласия Лубянки, попасть к Жестовскому не могла. По каким же причинам чекисты так расстарались? – продолжал я. – Вернусь к тому, о чем уже говорил.

Осенью сорок пятого года Мясникова арестовывают и отправляют на Лубянку. Из следственного дела Мясникова ясно, что неожиданностью для него это не стало. Судя по подшитым к делу докладным запискам надзирателей Внутренней тюрьмы, арестованный ведет себя откровенно нагло. В частности, ежеутренне во время обхода передает письменные требования прокурору, чтобы за каждый день заключения на Лубянке ему выплачивался полный оклад, положенный советскому посольскому работнику высшего ранга в Париже. Ну и другое в том же роде.