Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Итак, злокозненная «поэзия» министра Д. превращает математический расчет полицейских в движение по ложному следу, в котором лишь его «собрат по перу» Дюпен сумеет увидеть истинную доксологию министерской власти перед пустым троном – аналогично тому, как в анализе Маркса licentia poetica «стоимости труда» способна, посмеявшись над математикой, виртуозно скрыть неоплаченный труд наемного рабочего, заставляя его работать во славу самовозрастания стоимости. Только потому, что Дюпен сам «когда-то грешил стихами», он способен распознать место сочленения пустоты царства и сверхполноты управления, то есть идентифицировать то, что от идентификации ускользает, – поэзию министерской власти, этот тайный исток государственной экономики.

Но любопытно, что кроме этого «избирательного сродства» Дюпена и Д. есть еще кое-что – еще одна тайна: некая давняя и сугубо личная история обиды Дюпена на какую-то злую шутку министра, вследствие чего он с наслаждением представляет будущий крах преступника, неминуемо грядущий, как только тот наконец решит воспользоваться своим источником власти. Это предвкушаемое наслаждение заставляет задуматься над вопросом: если разоблачение тайны экономики и ее власти есть изобличение того, что ее механизм работает вхолостую, то достаточно ли этого, чтобы без всякого дополнительного мотива перейти к той форме-жизни, которая подобает «животному субботы»? Можно ли миновать человеческое, слишком человеческое желание отомстить тому, кто так долго эксплуатировал твою жизненную энергию для производства царственных эффектов?

В XII тезисе об истории Беньямина сказано: «Субъект исторического познания – сам борющийся, угнетенный класс. У Маркса он выступает как последний из закабаленных, как отмститель, завершающий от имени поколений поверженных дело освобождения труда»[366]. И если исторический материалист не должен этого забывать, то разве сможет об этом забыть субъект генеалогического исследования? Имеет смысл предположить, что именно с этой апорией завершения и отмщения связан конец 6-й главы «Царства и Славы», где Агамбен отсылает к положению Фомы Аквинского, согласно которому если после Страшного суда работа ангельских ведомств и будет упразднена, то все же будет сделано одно существенное исключение: «…Если ангелы в раю, все же сохраняя пустую форму своих иерархий, прекратят всякую деятельность управления и перестанут нести всякое служение, а будут лишь предстоять, – то бесы останутся безупречными служителями и вечными карателями, вершащими божественное правосудие»[367] (к этой же мысли «кроткого, точно агнец, великого учителя и святого» в контексте генеалогии экономики ressentiment обращается и Ницше[368]). Более того, продолжает Агамбен, эта «фигура карательной колонии, не знающей искупления, приобретает неожиданное театральное значение. Среди вопросов, которые Фома ставит касательно положения блаженных, есть вопрос о том, могут ли они созерцать муки грешников („Utrum beati qui erunt in patria, videant poenas damnatorum“). Он понимает, что ужас и turpitudo подобного зрелища, по видимости, не подобает святым; и все же, с некоторой психологической простотой перед лицом садистских импликаций своего рассуждения, которые нам как представителям современности нелегко принять, он безапелляционно утверждает, что „дабы блаженные могли в большей степени возрадоваться своему блаженству, […] им позволено наблюдать муки нечестивцев“ (S. Th., Suppl., q. 94, a. 1). И не только. Наблюдая это зверское зрелище, блаженные и ангелы, вместе с ними его созерцающие, не могут испытывать сострадания, но лишь наслаждение, ибо наказание грешников есть выражение вечного порядка божественного правосудия („et hoc modo sancti de poenis impiorum gaudebunt, considerando in eis ordinem divinae justitiae, et suam liberationem, de qua gaudebunt“, ibid., a. 3)»[369].

Вывод очевиден: политика, экономика которой будет построена на энергии мести, является инфернальной по своей сути. Поэтому или мы исходим из неизбежности нового инфернального цикла, продолжения работы управленческой машины, или – ориентируемся на возможность пользования без присвоения, радости без садо-мазохистского наслаждения, средств без целей. Иначе говоря, превращаем мщение в отмщение, то есть отказываем в верховенстве устройству, деятельность которого заключает нас в порочный круг производства (мучений) и потребления (наслаждения).