Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Неудивительно поэтому, что шаг за шагом приоткрываемая Агамбеном тайна, своего рода «первичная сцена» экономики обнаруживает черты сходства с картиной преступления, описанной в «Похищенном письме» Эдгара По (самый известный рассказ из цикла о сыщике-любителе Дюпене, послужившего парадигмой для всех последующих классических детективов). В этом рассказе нам явлена полная структура власти, вся ее экономика: бездействующий суверен – король; на все способный интриган – министр, похитивший компрометирующее королевскую фамилию письмо; полиция, неспособная это письмо найти. Важно, однако, что увидеть эту экономику в целом и тем самым объяснить ее устройство способен лишь Дюпен, исходящий из парадоксальной гипотезы, что тайна слишком очевидна, оттого и остается тайной, несмотря на удивительное рвение и совершенные методы полицейских. Эта гипотеза обосновывается тем, что человек являет собой не только «умное» математическое существо, но и «глупое» поэтическое (разделение, аналогичное разделению бытия и не укорененного в нем праксиса); поэтому есть также своего рода глупость ума, связанная с тем, что он игнорирует, не принимает в расчет возможность радикального исключения, некой иной манеры бытия, на чем как раз всякий настоящий поэзис базируется. Дюпен четко различает преступный ум министра и законную тупость полиции, но разве нет между ними той самой «зоны неразличимости», которая «связывает, одновременно разделяя» суверена и бюрократию (а также «законные» и «незаконные» формы бизнеса в современной экономике, или, например, государство и терроризм) – в той мере, в какой между ними сохраняется единство на уровне бытия, притом что на уровне праксиса имеет место ручное управление перед лицом ставшего правилом чрезвычайного положения?

Царствует – то и дело просчитывающийся математик, правит – время от времени выигрывающий поэт. Как известно, полиция не находит письмо именно потому, что министр держит его на самом видном месте; при этом, подобно Павловой экономике тайны, превращенной последующими «министрами» в тайну экономики, его «вывернули, словно перчатку, наизнанку, написав на нем новый адрес и заново запечатав»[363]. Любопытно, однако, что в рассказе не говорится о том, что шантаж в отношении королевской фамилии может привести к каким-то негативным последствиям для управления государством, – поэтому мы не должны исключать возможность, что усиление министерской власти, напротив, сделает его даже более эффективным. Похищенное письмо – чем не символ пустого трона (трона, занятого пустым человеком)? Но, если это так, то сохранение этой пустоты в тайне как раз и нуждается в непрерывной деятельности полиции, которая будет делать все возможное, чтобы эта тайна обнаружена не была, – как это и происходит в рассказе. Заметьте, в какой мере детальное описание полицейских мероприятий аналогично византийскому ритуалу, описанному в трактате времен Константина VII Порфирогенита, по поводу которого Агамбен говорит, что «нигде еще церемониальное безумие власти не достигало столь обсессивной литургической взыскательности, как на этих страницах»: «Остиарии вызывают к выходу дигнитариев, а силенциарии отвечают за тишину и эвфемии в присутствии правителя; манглавиты и гетерии конвоируют его на торжественных шествиях; диетарии и вестиарии (bestētores) несут личное служение; картуларии и протонотарии занимаются сигнатурами и канцелярией» и т. д.[364]; а вот для сравнения – перечень приемов, с помощью которых тщательно обыскивался дом министра: осмотр мебели, протыкание иглами подушек, снимание столешниц, поиск трещинок в клее и царапинок в стыках, разбиение дома на пронумерованные квадраты и последовательный их осмотр, изучение мха между камнями, которыми вымощен двор, осмотр с лупой половиц и обоев и т. д. – в обоих случаях математически выверенная ритуальная процедура, если только наблюдать ее извне, представляет собой бесконечную глорификацию некой трансцендентной инстанции. Ритуал сообщает пустоте[365] сверхъестественную плотность, избыток формы продуцирует видимость материальности – так что если поэзия министра в чем-то и преступна (поэзия по определению есть преступление против языковой нормы), то лишь в том, что она держит в руках нити, на которых подвешено фиктивное господство суверена, управляет этим господством и, таким образом, хранит тайну смертности, конечности того, кто лишь на время занимает пустое место власти.