Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Что касается хрематистики, то она представляется анти-экономикой, только если мы пытаемся полностью подчинить праксис теории, преодолеть разрыв бытия и действия (в духе заключения шестой книги «Никомаховой этики», подчиняющего фронесис софии) – иначе говоря, встать на точку зрения «субстантивистского понимания экономики» (по выражению Карла Поланьи[351]). Напротив, в той мере, в какой разрыв этот непреодолим, в определенный момент хрематистика из чего-то анти-экономического оказывается способной стать принципом управления экономикой и в итоге полностью совпасть с ней, вот почему для Агамбена так важно указать на то изначально анархическое (не укорененное в бытии и потому не составляющее эпистемы), что есть в понимании природы экономики, зафиксированном в текстах Ксенофонта[352] и Аристотеля. Исток экономики – в обнаружении способностей как способностей, не фиксированных в субстанциальном бытии; в этом смысле экономика изначально политична. И лишь как реакция на этот мотив возникает желание овладеть этими способностями, стать их самоидентичным субъектом – что и приводит в итоге к формированию диспозитива, машины управления, то есть такой формы политико-экономического единства, которое превращает исходную открытость в алиби управленческих «решений»: «Аристотелевское отождествление монархии и экономики, широко проникшее также и в Стою, является, безусловно, одним из более или менее осознанных мотивов, побудивших Святых Отцов разработать тринитарную парадигму в экономических, а не политических терминах. Это позволяет Тертуллиану говорить о том, что экономика ни в коем случае не может повлечь за собой eversio[353]: прежде всего потому, что, согласно аристотелевской парадигме, oikos так или иначе по своей сути остается „монархической“ структурой. Однако определяющим является то, что тринитарное членение понимается здесь как функция деятельности домашнего управления, через которую оно всецело осуществляется, не приводя к расколу на уровне бытия»[354]. Из этого может следовать лишь одно: всякое историческое событие в дальнейшем должно обладать только видимостью политического характера, на деле же – служить точкой опоры для сохранения существующего положения, овладения и управления динамикой существования: никакие «перевороты» не приводят к разрыву на уровне бытия, поскольку парадигма управления остается по сути прежней – смена «суверена» имеет под собой непрерывное воспроизводство полицейского порядка, стандартным образом реагирующего на создавшуюся ситуацию. Таким образом, «парадигма управления и парадигма чрезвычайного положения сходятся в идее ойкономии – деятельности руководства, которая управляет ходом вещей, всякий раз приспосабливаясь в своем искупительном умысле к конкретной ситуации, с которой ей приходится иметь дело»[355]. Можно дополнить: непрерывность бытия производится управленческой машиной, которая моделирует каждую конкретную ситуацию так, как если бы она была «чрезвычайным положением».

Возвращаясь к критике со стороны Тоскано, нужно сказать: конечно, деньги лишают природные вещи их естественных мест, заставляют столы вертеться и вставать на голову, но лишь для того, чтобы как можно более надежно соотнести их с местом идеальным, с их стоимостью (и, соответственно, все человеческие дела – редуцировать к источнику стоимости, абстрактному труду). В этом смысле деньги в экономике играют во многом ту же роль, что и правовой порядок суверенитета – в политике: «В различии, которое Маркс проводил между человеком и гражданином [в статье „К еврейскому вопросу“. – А. П.], таким образом, присутствует также различие между голой жизнью, последней и неявной носительницей суверенитета, и многочисленными формами жизни, абстрактно перекодированными в социально-юридических ролях (избиратель, наемный работник, журналист, студент, но также ВИЧ-инфицированный, трансвестит, порнозвезда, пожилой человек, родитель, женщина), основанных на голой жизни»[356]. Переведите это политическое описание в план экономики – и получите: «В различии, которое Маркс проводил между потребительной и меновой стоимостью, таким образом, присутствует также различие между способностью к труду как таковой, последним и неявным источником капиталистического накопления, и многочисленными формами труда, абстрактно перекодированными в экономико-производственных ролях (предприниматель, наемный работник, студент, но также инвалид, пенсионер, безработный, люмпен), основанных на способности к труду». Деньги есть не что иное, как инструмент этого «абстрактного перекодирования», позволяющий подчинить всю жизнь рабочего интересу капиталистического предприятия.