Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Рабочий в модели Маркса в точности соответствует модели Homo sacer: он подлежит двойному исключению – как из мира полноценного производства (будучи лишен средств производства), так и из мира полноценного потребления (не являясь собственником продукта), занимая промежуточное положение «собственника рабочей силы»; при этом собственность здесь опять-таки следует понимать по модели управленческой парадигмы, согласно которой ее необходимо непрерывно опредмечивать, актуализировать, превращать в товар. Поэтому «чрезмерно обобщенный» характер концепции Агамбена соответствует тому чрезмерному обобщению модели исключения (чрезвычайного положения), которое налицо в современной действительности, – занятость в «постфордистском» мире нужно понимать как новейшую форму абстрагирования труда, но ни в коем случае не как его преодоление и мессианское исполнение! В «Оставшемся времени» Агамбен показал, что гегелевское «снятие» (Aufhebung) восходит к лютеровскому переводу katárgēsis в Посланиях Павла. В трактовке Агамбена речь идет о мессианическом жесте обездействования, более не обрекающего на бесконечную отсрочку, но уже сейчас приводящего к полноте: «В нашей традиции метафизическая тематика – настаивающая в первую очередь на моменте основания и истоке – сосуществует с мессианической, настаивающей на завершении и исполнении. Но подлинно мессианической и исторической является идея, что завершение возможно лишь как возобновление и отозвание основания, как окончательный расчет с ним»[357]. Павловское katargéō образовано от argós, что позволяет Агамбену увязать в единую парадигму библейское и аристотелевское понимание родовой сущности человека как существа бездеятельного. Вот почему неверно полагать, что Агамбен игнорирует сюжет превращения античной ойкономии в капиталистическую хрематистику, напротив: мессианическое «обездействование» направлено в том числе на закон капиталистического накопления, непрерывного производства прибавочной стоимости ради нее самой. Результатом такого обездействования должно быть преодоление как раз хрематистики, которую можно было бы определить как накопление полезных вещей, исключающее (бесконечно отсрочивающее) пользование ими; наоборот, форма-жизни мессианского сообщества есть пользование как пользование, katargeín и chrē^'sthai – это акты, предполагающие друг друга.

В семнадцатой (стратегически важной, как сказал бы Агамбен) главе первого тома «Капитала» Маркс приводит цитату из своей «Нищеты философии», в которой отвечает на интерпретацию Прудоном понятия «стоимости труда» как всего лишь «фигурального выражения»: «Значит, все современное общество, основанное на труде-товаре, отныне оказывается основанным лишь на некоторого рода поэтической вольности [sur une licence poétique], на фигуральном выражении»[358]. По Марксу, здесь перед нами, напротив, произведение исключительно непроизвольного поэзиса – так сказать, продукт нелицензионного производства, без которого вся модель обнаружила бы свою несостоятельность, – где место автора занимает историческая констелляция условий, делающих возможным куплю и продажу рабочей силы: «стоимость труда» есть мнимое, иррациональное выражение для стоимости именно рабочей силы, которая «существует в личности рабочего и столь же отлична от своей функции, труда, как машина отлична от своих операций»[359].

В силу того что рабочий отключен от возможности самостоятельного пользования «своей» рабочей силой – она, по сути, является практически полностью де-субъективированным потенциалом, наподобие «голой жизни», – он передает ее в суверенное распоряжение капитала. (Пресловутый «потребительский суверенитет» построен по этой же модели: «вкусы и предпочтения» не исходят здесь из самой формы-жизни, но выступают предписаниями, которыми человек должен руководствоваться при принятии решений. Потребительная стоимость построена на абстракции потребления так же, как меновая – на абстракции труда.) Категории буржуазного мышления представляют собой «мнимые формы», придающие такому положению вещей вид «справедливого обмена», и подводят его под категории права: «стоимость труда» (которая якобы лежит в основе зарплаты) маскирует тот факт, что реально затраченный труд, в сравнении со стоимостью рабочей силы, включает неоплаченную часть – часть, которая производится благодаря преобразованию возможности не трудиться сверх необходимости в необходимость продолжать трудиться сверх этого предела. Такого рода мнимые формы «поэтичны» в той мере, в какой заново сочленяют бытие и праксис, – позволяя квазинатуральной необходимости капиталистического накопления суверенно распоряжаться безначальным потенциалом человеческой субъективности.