Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Homo sacer – древнеримская религиозно-правовая формула, буквально означающая статус дважды (а стало быть – полностью) отверженного, исключенного как из человеческого, так и из божественного порядка. «Religio, – утверждает Агамбен, – это не то, что объединяет людей и богов, но то, что охраняет различия между ними»[335]; человек же по своей сути является не тем, кто гарантированно отнесен к одной стороне этого различия, но тем, кто пребывает в самом этом различии в качестве остатка деления. Человеческая ситуация – исключительна по природе, она и есть «чрезвычайное положение», что отмечено во многих формулах, пытающихся выразить человеческую сущность, – от античного «политического животного» и средневекового «человека-путника» до «интересного животного» Ницше и «вот-бытия» Хайдеггера. И поскольку эта интер-зона не имеет гарантированного обеспечения ни в посюстороннем физическом, ни в потустороннем метафизическом мире, она требует особого режима управления – что и есть экономика. В трех уже переведенных на русский язык томах цикла[336] исследуются многочисленные исторические формы этого между-бытия: от римского института interregnum и средневековых карнавалов до новейших лагерей смерти, коматозных состояний и zonnes d'attente наших аэропортов; «Царство и Слава» в этом плане образует поворотный пункт: с одной стороны, давая обобщенную характеристику управленческой парадигмы, с другой – обнаруживая в серии ее обоснований своеобразную симптоматику, указывающую на возможность иной, не– или пост-экономической парадигмы (собственно, «царство» и «слава» и есть такого рода указатели).

Если сформулировать гипотезу Агамбена в предельно краткой форме, она будет такова: «другой сценой» сегодняшнего триумфа экономико-управленческой парадигмы является инверсия «экономики тайны» – такова формула апостола Павла, которой он выражает поручение мессианского исполнения закона, – в «тайну экономики», что, начиная с Ипполита и Тертуллиана, будет обозначать сакрализацию (oikonomias sacramentum), то есть суверенное изъятие из человеческой практики мессианского измерения. Результатом этой, как кажется, чисто риторической операции будет потенциально бесконечное откладывание (katéchōn) спасения – вплоть до того, что само откладывание (сбережение) станет единственно представимой его формой. Поэтому в другом аспекте агамбеновского анализа вопросу о тайне экономики соответствует вопрос о тайне аномии. И здесь – вновь полемика со Шмиттом, в связи с истолкованием смысла этого katéchōn: если автор проекта политической теологии в своем толковании учения Павла (2 Фес. 2:3–9) предлагает антимессианское обоснование имперского правопорядка как способа предотвратить явление антихриста, или «человека аномии», то автор идеи теологической генеалогии экономики и управления понимает сатанинское «аномическое» действие не как реальную противоположность, но, наоборот, как эффект абсолютизации власти закона, в противовес которому необходимо утвердить мессианическое понимание аномии как выхода за пределы этой абсолютной власти[337]. Сегодняшняя абсолютизация экономической парадигмы, таким образом, продолжает секуляризацию теологической модели katéchōn, подчиняя живущих власти «законов экономики», призванных будто бы сдерживать «нерациональное использование ресурсов», «неэффективное управление», «кризис» и прочие «сатанинские» силы аномии.

Гипотеза Агамбена поражает воображение: двухтысячелетняя история Запада всеми своими достижениями (вопрос о том, каков итоговый баланс прибылей и убытков, всегда остается открытым) обязана непрерывному перекодированию благой вести, постоянной отсрочке исполнения обетования – производству и воспроизводству исключительно трансцендентного характера «полноты бытия»[338]! В результате такого рода инвертированную, перекодированную экономику можно определить как бесконечный саботаж субботы, то есть редукцию чисто человеческой способности – способности, определяющей для родовой сущности человека, – дезактивировать автоматизм любой деятельности с целью переключения на режим пользования, не зацикленного на критериях эффективности, ценности, обладания и т. п.: «Мы начинаем теперь понимать, почему литургия и церемониал столь важны для власти. В них осуществляются захват и вписывание в отдельную сферу той бездеятельности, которая составляет сущность человеческой жизни. Ойкономия власти прочно располагает в собственном центре в форме праздника и славы то, что с ее точки зрения выступает как непредставимая бездеятельность человека и Бога. Человеческая жизнь бездеятельна и лишена цели, но именно эта argia[339] и отсутствие цели делают возможной беспримерную человеческую деятельность. Человек посвящает себя производству и труду, потому что в своей сущности он абсолютно лишен дела, потому что он прежде всего животное субботы»[340].