ЦДЛ

Его снимали. Он сжимал кулак, двигал желваками. Знал, что на танке он выглядит мощно. Куравлёву казалось, что тулово Ельцина переходит в тан­ковую броню, в гусеницы, а сам он, с ходящими желваками, набыченной го­ловой, бурно дышащими ноздрями, является кентавром. Сиплым рыком он запустит двигатель и, грохоча гусеницами, двинет через Москву, круша и ло­мая. Ельцин кончил речь, сошёл с танка, скрылся в подъезде Белого Дома. Множество людей побежало за ним, выкрикивая: “Ельцин! Свобода!” Курав­лёв, потрясённый, стоял, не понимая, почему не арестован Ельцин. Почему не сработал план ГКЧП. Какая сила вмешалась и сорвала план. Какой обман таился в его вещем сне, который обернулся злой насмешкой.

Куравлёв увидел, как к танку подкатила машина. Из неё вышел виолон­челист Мстислав Ростропович, с отвисшими губами, с тиком, похожий на юродивого. Ему поднесли футляр, достали виолончель. Ростропович стал иг­рать перед танком страстную, виртуозную музыку, быть может, Моцарта. В музыке было ликование победы. Музыканту аплодировали. Кто-то подбе­жал и протянул ему автомат. Ростропович отложил виолончель, неумело че­рез голову нацепил автомат. Счастливо позировал, слюняво улыбаясь, как блаженный, пока его снимали, а потом увели в Белый Дом.

Не понимая случившегося, предчувствуя непоправимую беду, Куравлёв вернулся в газету. Сотрудники были растеряны, требовали от него объясне­ний. Куравлёв позвонил Бакланову. Помощник ответил:

— Олега Дмитриевича нет на месте. Когда появится, я вас соединю, Виктор Ильич.

Номер газеты был почти готов. Куравлёв распорядился крупным шриф­том на первой полосе набрать: “Слава ГКЧП!” Но лозунг звучал надрывно, неискренне. Куравлёв включил телевизор. Передавали пресс-конференцию ГКЧП. В президиуме сидели Янаев, Пуго, Бакланов, Павлов и Стародубцев. Не было Крючкова и Язова.

Все пятеро сидели плотно друг к другу, как куры на насесте. И было в них что-то птичье, пугливое. Словно их лишили языка. Поразили косно­язычием. Журналисты бойко задавали вопросы.

— А правда ли, что Горбачёв отравлен?

— А кто поимённо должен быть арестован?

— Вы не боитесь, что всё это кончится грандиозным судебным процес­сом, и вы уже сидите на скамье подсудимых?

Ответы были рыхлые, квёлые. В них не было воли. Их словно заколдо­вали, опоили зельем. Они были несравнимы со свирепым кентавром, с его могучей волей и сокрушительной мощью. Казалось, они побывали под гусе­ницами его танка. И зал это чувствовал, вопросы становились всё иронич­нее. Казалось, зал смеётся над ними.

Куравлёву стало страшно. Стена, которая защищала государство, на гла­зах осыпалась. Эту рыхлую саманную стену проламывал танк. Человек с бы­чьим лбом и свирепыми глазами знал свою цель, добывал победу. Куравлёв вдруг вспомнил, как Янаев бултыхнулся в бассейн и радостно охнул:

— Эхма! Забодай меня комар!

Куравлёв вернулся в газету. Макет “Дня” висел на стене с бравурным лозунгом “Слава ГКЧП!” Слава этим растерянным беспомощным людям, ко­торых переиграли, обманули.

Куравлёв отправил газету в набор с обречённым чувством, как отправля­ют в крематории гроб в щель к горящим печам. Он снова покинул редакцию и поехал к Белому Дому. Не доехал. По Новому Арбату шла многотысячная колонна. Впереди, окружённый сподвижниками, шагал Ельцин. Несли трёх­цветное полотнище, перекрывающее весь проспект, от тротуара до тротуара. Полотнище напоминало нож бульдозера, который срезал любые препятствия, сдвигал в сторону любые помехи. Сила, которая двигала колонну, была не­человеческой, имела иную природу. Она смещала материки. Это была сила самой истории, которая крылась под спудом и вырвалась на свободу. Твори­ла свою историческую нечеловеческую волю.

Куравлёв прижался к стене. Мимо двигалось множество лиц. Иные он узнал, ибо они появлялись на телеэкране. Промелькнул Франк Дейч, с оза­рённым лицом. Бочком, сбиваясь, просеменил Марк Святогоров. Вдруг по­казалось — это могло померещиться — в толпе прошагал Фаддей Гуськов, что-то выкрикивая.

К вечеру Куравлёв вернулся домой. Жена ни о чём не спрашивала, гля­дя на его почернелое лицо. На телеэкране танцевали балерины, глупые, лег­ковесные, словно это была насмешка над случившейся жуткой бедой. На пе­рекрёстке стоял танк. Вокруг толпился народ. Танкист что-то объяснял, а ему кидали цветы.

Глава тридцать седьмая

Весь следующий день был мутный, рваный. Куравлёв не понимал, что происходит. Опять позвонил Бакланову, и услышал вежливый ответ:

— Олег Дмитриевич в отъезде. Как только вернётся, я вас сразу соединю.