ЦДЛ

– Я тут видел, верзилу сопляки обирали, угрожая ножом перочинным, между прочим у всех на виду. По-моему, они сами боялись своего же оружия, до того вспотели от страха и волосы мокро за шею текли. Это потом при таком-то отпоре они окрепнут, естественно обнаглев. А пока до чего ж они жалкими были, что я даже подумал: дяде совестно их отпихнуть, потому так безропотно им потакает, а зрелище, надо сказать, недостойное глаз мужских. Ну, добряк, – про себя я отметил, – ну никак не желает им дать по шеям. Это какое же мужество надо иметь, чтобы вот так сдержаться! Нет, я человек не мужественный – я им сейчас преподам урок, соплякам охамевшим, – вскипел я, будто это меня потрошили. Я и шага не сделал еще, как рванули они наутек. И сразу ожил народ в округе. И, о боже, как же тогда возмутился детина: «Если вам надоело жить, это не значит, что я умирать собрался. Они же могли обозлиться и пырнуть в мой живот ножом!»… И затрясся, и пошел кумачово – у него, видите ли, наступила разрядка. Вот она, ваша разрядка, которую вы дарите нашим бандитам, одно-то понять и способным, когда им сдачи дают. Да так, чтобы сразу с копыт опрокинуть. Не случайно же у нас по большому загулу слезно так просят: «Ну, врежь мне по морде, коль ты меня уважаешь!» И дашь ему по анфасу загривка, где зубы глаз покрупнее, и вроде опять человек. Слышал я, здесь при чековых книжках все одно носят деньги в кармане, чтобы тут же отдать их, если попросят (ныне нищие с пушками ходят). Мол, зачем же просителя волновать? Еще удавит тебя за копейку, еще укокошит, позарез ему, видно, деньги нужны, раз нож вынимает. Э, подумал я, господин хороший, если ты перед этой угрозой сопливой так сплоховал, что же будет, когда затопочет орда (да уже топочет, просто еще до тебя не дошла) – заспешит, распаляясь от белого мяса, как когда-то от белого хлеба с вековой своей голодухи, – паричок не успеешь с завиточками снять, так сказать, вторую свою прическу, чтобы каску надеть. И кофе допить не удастся, чтоб ножку резвее закинуть на танк, как бывало на девицу, какая получше. Кошелек накопить ты умеешь, а вот защитить заодно и себя… Их тьма и тьма, и имя им легион, совсем не почетный, дорогой мой падре. От любого общежития меня воротит. Так и хочется спрыгнуть с самой высокой горы, да вот высоты боюсь. Так и хочется разбежаться и головой своей такой расчудесной да в эту проклятую нашу стену, естественно никак не надеясь ее прошибить, а всего лишь не видеть. И подвигся однажды на этот я шаг. И – о чудо – в стене просвет забрезжил. И это при том, что разбег мой был маловат (какие в камере одиночной метры!), а может, кто-то долбал и с другой стороны, не один я такой настырный? А может, жизнь не такая уж беспросветная штука? Но так или иначе, а в крепостной зазияла дыра, и я очутился в неведомом мире, снова родившись, эдакий крупный ребенок в распашонке своей тюремной, ибо счастливых сорочек тюрьма отродясь в каптерках своих не держала. И, как видишь, предстал пред очи твои, вместо того, чтобы попасть повыше – под самые, что называется, очи. Но раз уж ты доверенный на земле исполнитель Его и работник, конечно ж без исповеди не обойтись. По инерции я все еще там – в своей камере одиночной, или палате дурдомной, или выпущенный во двор подышать, короче – дома и, как всегда, по общению с равным себе тоскую. Но на самом-то деле я здесь. И отчего-то мне не визжится от радости, падре, а я ведь даже не смел и мечтать о приволье таком, где пасетесь вы безмятежно средь тучных своих хлебов посреди благолепий таких, да если бы знали мы, сидя у зловонных наших параш посреди наших дружных народов, все как один вдыхающих их, если б знали мы, как вы разлюбезны с вертухаями нашими, что красно-парадно к вам приезжают без овчарок своих и обязательно к вашему папе спешат, когда их, как минимум, следует к маме послать хорошенько, а вы – единоверцы наши и братья – устраиваете им пошире прием, и в вашем лазурном небе безоблачном такой провисает чмок прямо-таки жаркого поцелуя, что темнеет в глазах. Это надо видеть. Это надо сюда приехать и видеть, не веря своим глазам. И уж тогда засмеяться до слез, как мы это делали дома. Или заплакать всерьез, что нам пока незнакомо. Сидя там, мы, конечно, знали, что Запад уступчив. Был бы покрепче – и мы б не сидели по тюрьмам, руки сложа. Доходило с трудом сквозь глухую ограду про минутную слабость его – вдруг спасти вопиющих несчастных, а потом на съедение их же отдать, подгоняя их в спину прикладом. Или Вьетнам защитить, чтобы опять же вернуть палачам с извиненьем – был Вьетвам, а теперь он Вьетнам. Или к другу давнему вдруг повернуться спиной – да гори ты огнем! А то еще близоруко в какой там по счету Мюнхен приехать… Но это опять же своими глазами потом мы увидим, а сидя там взаперти сквозь намордник высокий окошка, веками немытого, кто же мог там увидеть такое, да и мыслимо разве было представить, как цветущий и розовощекий Запад, спасшийся от одного фашизма, пойдет брататься с другим. И при этом будет сгибать свой рост исполинский, чтоб на него плюющим еще удобнее было плевать. И еще подкармливать их, чтобы во рту поганом не сохло. А ведь чуть посильней надави – и дух испустит ваша угроза. И вот уже поток мутноватый попер. И кто-то в потоке этом родную парашу унюхал… Свобода, свобода… Куда я попал?