ЦДЛ

Мой сосед, благообразный профессор, больше похожий на петуха времени не только видом своим, но и умением кукарекать с кафедры, заметил, что СССР не следует называть Россией (будто СССР – Монголия только), Россия – это нечто совсем иное, и если она и допустила СССР, то только потому, что русскому человеку свойственно пострадать. Дай ему страдание само по себе, он его не возьмет, наш русский человек, но пострадать публично – это пожалуйста, с удовольствием.

На что археолог, решивший сэмигрировать в будущее, заметил:

– Вот держу, бывало, череп чей-то в руках и думаю – этот уже побывал на том свете. Белые промоины глаз. Провал, зияющий посередине. Если б он глядел, то теперь-то уж точно видел бы дальше своего носа. Теперь-то нос ему не мешает. Вот как заставить свой череп видеть при жизни? Копаясь в прошлом, мне иногда кажется, что я ворошу будущее…

– Ну и что нас ждет впереди? – спросил мастер на все руки – и топор и скальпель, в общем, слесарь-гинеколог. Голова его была налита злостью, как капюшон гремучей змеи. Он явно мучился с похмелья и еще тосковал по любимому псу, которого звали Антабус, – ему не дали его увезти. Рядом с ним сидел бывший член Союза писателей, можно сказать Тургенев, тоже решивший пожить в Париже, а вот теперь передумавший и летящий в Нью-Йорк. «Летим, братцы, летим!» – чистил он перышки, особенно тщательно то, которое ему вставили. Вот им-то и будет писать, если будет писать.

Легенда

Россия-матушка… Ну, все кому не лень бегут в Америку, а однажды даже американец туда сбежал. И кто-то вспомнил старую колымскую легенду, как завидел он в бухте торговый корабль, мало ли их заходит, и как защемило сердце у нашего зека. Что-то доставило ему глаза – и увидел он судно с родным флагом. Как уж это у него получилось, но кинулся он в ледяную воду и поплыл навстречу своей родине. Спаси, мол, родимая, чем так жить, лучше уж умереть у тебя на виду…

Заметили его с корабля. Двинулась шлюпка навстречу. Но и с нашего берега не дремали. На перехват были вызваны застоявшиеся без дела и не тунцеловы, а самые удачливые «зеколовы», которые и со дна кого хочешь поднимут. И если шарахнут из главного калибра, так крысы с труб на палубу, как горох, посыплются. А пока лишь вохровцы палили почем зря, высаживая в море все пули, чтоб на их долю потом не досталось.

Всем богам, какие только есть на небе, молилась тогда Колыма. Вмиг о побеге узнала. Просила об одном: дай доплыть несчастному, пусть успеет за всех, корабли хотя и быстроходны, а шлепать им еще и шлепать, а он у самой свободы выныривает. Защити его, Боже! Дай ему дожить за всех нас… Еще немного, ну еще удержись, родной, уже в крик болела… Так, рассказывают, когда он терялся среди волн. Когда белела черная вода вокруг пловца – какие силы у нашего брата? Да и вода эта страшная, будто напиталась нашим берегом – лютой лагерной цепкостью, скручиваясь

на нем свинцово… Но доплыл американец – брат наш мученик. И ухнула облегченно наша родная неволя, подавившись криком радости. Никогда не достать ей до такой судьбы, даже посмертно. Невысокий борт спасительного рая, а не доплыть до него ни в жизнь. Не достучаться до этих выпирающих из воды ворот, поверх которых полощется свободой полосатый, будто нам, арестантам, в издевку, флаг.

Но доплыть это еще пол-удачи. Пока там оттаивали беглеца-счастливца, эсминцы уже отрезали бухту у самого носа. Чуть ли не вся армада советская пришла ловить одного несчастного зека. Здесь всей страной ловят. Там всей страной спасают. Видя такое дело, американский капитан, разумеется, спешно доложил своим – такие вот, господа, пироги!.. И приказал сам президент США, тогда еще сталинский союзник, поднять этому самому пароходику безоружному в наших водах флаг ВМС страны. Вся родина американца как бы взяла его под свою броневую мощь. Таково уж у них самолюбие нации – не бросать на произвол судьбы, не то что наш человек человеку друг, особенно когда из тебя выпускают дух. Тронуть его – значило всю Америку зацепить.

И отвернули свои расчехленные жерла эсминцы. Дошло и до них, видимо, Москва в их пеленг отчетливо материлась. Попятились задом, отпустив буруны. И отошли по сторонам, освобождая горловину бухты. А недоступный американец поднял якоря. Задымил в полнеба и хотел было развернуться, но прошел по самому краю скалистому тихой ловушки. И, сделав прощальный круг, сипато загудел напоследок. Белый платочек пара затрепетал, забился у опоясанной красным трубы и тут же исчез, будто всем это привиделось только, приснилось воспаленным глазам… Но вдруг пароход загудел еще и еще. Изошелся изо всех своих сил голосищем больше себя. И на этот раз прощание было долгим.

Прощай, Россия. Подо мной уже Новый Свет. Совершенно новый, пока самолет не пошел вприсядку, как залихватский танцор, и не побежали огни навстречу, замедляясь и увеличиваясь и вдруг взмывая, будто это не я прилетаю, а город взлетает, увидев меня, – хочет в воздухе прямо со мной лобызаться.