ЦДЛ

Неслышно подкатил лимузин многоспальный. Щелкнула дверца, как негритянка жвачкой, но прежде чем влезу, я вот что вам не премину сказать: «Конечно, я лобызну, и не в щечку, новую маму, но позвольте мне сделать это по возможности самому. Я ведь откуда приехал – из страны Советов. А почему я приехал – хочу без советов прожить», – сказал и в лимузин многоспальный залез и откинулся на сиденьях удобных, разумеется, шторки раскрыв. И начал я лучше позже, чем никогда. И поехал я лучше дальше, чем никуда, ибо дальше некуда было жить там, где одна лишь польза из всех и была от бетонной стены – в нее колотили словами весомыми. Была бы обычной – говорил бы, как все. А так, глядишь, из тюрьмы и выходят поэты. И все еще по привычке на слова нажимают, будто все еще там сидят. А посему простим им, когда ярче обычного говорят здесь, где словом не надо бетон таранить. И вот на тебе – просят выступить поскромней.

Но поздно – кляп свой я давно уже выплюнул, господа.

До чего ж хороши здесь дороги – едешь и хоть бы раз тряхануло. Едешь и останавливаться не хочется. Так бы и ехал и ехал не оглядываясь, куда глаза не серые глядят. Неостановимый синдром антиоседлости, а может, просто неостановимость крови вперед с той самой минуты, когда попросили катиться на все четыре стороны, зная заведомо, куда покачусь. Вот только в тоннелях, как в трубу, вылетаешь, но, правда, потом взлетаешь невесомый, как дым, и вот уже по бокам золотые нити мостов, сквозь ребра их видно, как схвачен простор.

После уютной и ухоженной Европы, так и цепляющейся за пережитое, американский масштаб вырастает с размаху. Прочная фактура уходящих ввысь небоскребов, будто строившие их прежде всего хотели подчеркнуть тщедушность, хрупкость и недолговечность первых поселенческих хибар той старой пакгаузно-сарайной Америки, слишком пуританской в своей архитектуре. Крепко стоят на земле красавцы – небо раскачивает их, а может, это они раскачивают небо? Чем ниже фундамент, тем выше их крыша, сосущая это небо воронками своих кондиционеров. В полный рост здесь стоят города, задирая квадратные свои подбородки, лишь только в столице выше Капитолия строить нельзя.

Широко размахнулась Америка, будто вечно жить решил человек. Вот он, как в зеркале, в деянье своем, едет вдоль, поперек и навстречу, как бы говоря всем своим видом – хочешь показать нечто стоящее – покажи! Было бы что показывать. Вынимай, не стесняйся, свою мощную мысль – всегда лучше быть «над», чем «под». Всегда лучше быть над схваткой…

Как акушер? – спрашиваю. И встречный смеется мне встречно и дальше несет, вернее, везет свой крест, а точнее, крестик.

Это с вами ходит свами?

Хохлома ли, Оклахома, где мы дома.

Стандартная Америка – и вдруг Нью-Йорк. Пакгаузный Нью-Йорк – и вдруг Манхэттен, остров, купленный за бутылку, видно очень желанную, когда невтерпеж и когда все отдашь за нее, проклятую. Конечно, алкашам нельзя иметь острова, тем более такие. Продали и теперь в резервации сидят. Хотя, если честно, то это ныне здесь железо – бетон, а бетон – стекло и еще золотые, не только от солнца, банки (величие нищенкой не бывает) – истинный храм с каруселькой дверей, а тогда это был лишь продолговатый кусок земли, что впоследствии станет столицей мира.

Где главная церковь конечно же банк, где поодаль, вместо нищеты с протянутой рукой, кто-то с жиру уже бесился и что-то кричал. Вот она, гласность – сила любого открытого общества (у закрытого их должно быть две). Если танцевать от этого банка-дворца, то на той стороне, у Карнеги, бил барабанщик с подрисованной прической. Черный пот стекал с его сосредоточенного лица. Работал он с блеском свой брек. Упругая дробь – позвоночником ритма и ящик железный, почтовый служил ему барабаном, и в данном случае от почты хоть какая-то польза была. Вот он, наш задохнувшийся пульс. Вот дыхания нашего кость. И по мере того как она нарастает – на нее нарастает все, что растет. И тогда человеку кажется, что он тот самый кит, на котором города простерлись. И еще ему кажется, что он глотает не то, потому что его все время мучает жажда. И всякие комплексы одолевают его. И сомнения не покидают совершенно не умеющего ходить на компромисс (и ездить – тоже), и тогда он, в который раз, задается вопросом:

– Это почему же ты, милейший, считаешь, что ты сам по себе наилучший и наиудачнейший вариант человеческой особи, какой непременно должен сохраниться?

– Потому что я другим не умею быть, – сам себе отвечает.

– А ты пробовал быть другим? – снова спрашивает он себя как на духу.

– Нет.

– Так какого же черта?

– Бесполезно – прежде чем создать тип такого человека, как я, природа в поте лица варьировала такое количество копий и оригиналов, что мне просто совестно ей возражать и тем более не верить. Видимо, я уже законченный человек. И потом, именно таким меня обожали (особенно женщины), а я привык доверять ближним. Нет, Николай Угодник – не мой святой. И союз дельца и золотого тельца – не моя гармония…