ЦДЛ

Следующий появился вполне побритый Лева Неврозов, с ходу ставший судить «Нью-Йорк тайме», едва сойдя с самолетного трапа. Он также не видел перспектив роста в стране, напрочь исключившей библейское понимание евреев. За ним пришедший Сакс вообще не понимал, как он жил, вернее, как он мог жить там, где даже само слово «жить» недвусмысленно ассоциируется со словом «жид». И что бы он делал, не случись с ним эта счастливая возможность раз и навсегда распроститься с СССР? А Ефеня, всегда любивший посидеть перед дальней дорогой? Следуя этой искони русской традиции, власти всегда ему шли навстречу и услужливо пододвигали на чем посидеть. Мебель тут чередовалась в зависимости от «куда ты собрался?». Каково было ему? А Даня, обнаженный даже в дубленке, рафинированный интеллигент, который и пьет-то не иначе как с отодвинутым пальцем последним, вот так – с мизинчиком на отлете, и топит себя в рюмашке, глуша неизбывную жажду высказаться или еще какую нужду, как он мог жить там, посреди такой вопиющей дикости нравов, где и без того хорошо подвешенный язык еще и хорошо подвязывают петлей на горле, то есть как бы еще и внешне его подпирают.

– Долго в узде нас держали, – выдохнул кто-то.

– Где-где? – спросил Одиссей Моисеевич, ему явно не то послышалось.

И только Мелик Цыпкин покинул СССР по чисто этическим мотивам – ему по утрам не хотелось с ними на одном поле сидеть. Он так и сказал: «Даже на одном поле с ними не сяду. И не оттого что противно, а потому, что один в поле не воин…» Сказал как отрезал и немедля подал документы на выезд, – как истинно воспитанный человек, пропустив впереди себя три волны. И действительно, куда торопиться? Все мы там будем.

– Нет, – возразил Одиссей Моисеевич, – первым прямой резон уезжать – не смоет потоком. Я уехал, когда только-только струилось. Да и внимание к первым не сравнить. Только ступил на грешную, но когда-то святую землю, как тут же навстречу бегут с этой самой земли. Ты думаешь, что тебя встречают, а они попросту дальше летят. Но кто-то, конечно, и к тебе подбегает и виснет на шее, руках и ногах, чтобы тоже дальше не двинул. Это самые-самые первые до дыр зацеловали бетон Тель-Авивского Лода, но потом им сказали: «Хватит целовать землю, пора на ней и построить уже что-нибудь. Нельзя же так долго ее приветствовать…» Потом тебя окружают корреспонденты, тоже отрезая пути к отступлению: «А скажите-ка нам, мэтр (творческого роста, не иначе, – немедленно я подумал и даже стал выше ростом), почему на вашей бывшей родине стоят за своих убийц горой и всегда за них голосуют, а за себя даже маленьким холмиком постоять не могут и даже не голосят, только и делают, что сидят в лагерях с детства, начиная с пионерского, где, видно, недостаточно исправляют, если потом следует исправительно-трудовая колония, где тоже явная недоработка, и, наконец, настоящая зона, где нет даже зондажей общественного мнения? Ну почему, за что и с какой стати? – скажите Вы нам наконец!» – одолевают тебя тутошние журналисты, до чего же они смелые здесь – на Западе, в отличие от посланных туда – на Восток. Да потому, что нам песня строить и жить помогает, – отвечаю. «А скажите, мэтр (добавим – с кепкой), а правда ли, что Вы двух хористов умертвили на время?» Вы имеете в виду тех поющих товарищей, которые в свободную от пения минуту ходили за мной по пятам? – спрашиваю этих дотошных господ. – Да, я их столкнул лбами, и они, что называется, временно вышли из строя. В акте было сказано, что удар был нанесен тупым предметом, но я пояснил высокому следствию, что просто присел Одиссей Моисеевич в тот момент, когда они ринулись в панике, боясь, что его потеряли, и удачно столкнулись, дав несчастному уйти незамеченным. «От нас не уйдешь!» – сказало высокое следствие, но, как видите, я здесь. Между прочим, я даже помню фамилии этих двух прохвостов, – сказал я коррам, прямо-таки обожающим достоверность, – Рабинов и Хаймов, а придумал им так называться Моня Гольфарбер, который тоже Владин. Все мы в одном пели хоре им на радость, себе на горе… – и Одиссей Моисеевич смахнул слезу, – правда, о себе я не скажу, чтоб очень уж надрывался, в отличие от моих коллег. Но и ныне сосет под ложечкой моего давно не солнечного сплетения, как вспомню себя поющим в этой самодеятельности, сжирающей все интимное время с официальным в придачу. Бывало, молчу, но громко при этом рот разеваю, а моя судьба эдак пальчиком мне: «У, пипка! Шалун! Да ты вполне еще ничего!» И вдруг, как парторг, добавляет: «Молодец, да ты и не еврей, наверно…» Это высший у них комплимент. И гладит меня по головке и что-то еще в сторонку себе говорит, белея всем гипсом своим, поскольку на самом своем переломе… Как бывшая моя соседка Марья Феофановна Цехновицер, которая потянулась однажды в постели и… хрясть – сломала бедро. И я подумал тогда, прибежав на этот звук непонятный, – как же все в этом мире непрочно!

– По-моему, наши художники до неприличия ушасты, – говорит Бах, разглядывая какую-то картину, – если их, конечно, сравнивать с Ван Гогом или, как минимум, с нашим Даней.