ЦДЛ

– Ой, не говорите! – вскрикнул Одиссей Моисеевич, на лету подсасывая долгоиграющую пластинку своих зубов. Видимо, когда-то у него была острозубая улыбка. – Ой, не смешите! – снова вскричал он, сын житомирского англомана и белорусской феминистки по фамилии Секс, а посему называющей себя – англо-сексом, а также сексуал-демократом, ибо любил всех подряд без разбору в бытность свою там, откуда уехал. А ныне без пяти минут (вернее, пяти лет) – американец. – Как же здесь много детей! – говорит Одиссей Моисеевич, – любят это дело. Это я еще сходя с самолета заметил. Я тоже люблю, но у меня это не так заметно. Да и не те уже годы – фасад облезает и все скрытое и сокровенное неприлично вылезает наружу и становится очевидным. Была у меня мысль побороться с лысиной, она мне холодит ум. Так мне суют парик непотребный, а к шапкам я не привык еще со времен пышноволосых. Еще была идея посражаться со своим животом, наглец поперек батьки лезет. И скрывает обзор самочувствия. – Тут Одиссей Моисеевич явно скромничает. Его самочувствие всегда впереди него. А если его еще оперить метафорой – тут же откроет двери, и лишь спустя какое-то время, будто с ружьем наперевес, появится сам Одиссей Моисеевич, и все безусловно ахнут – какой он мужчина! Когда он наконец сказал однажды свое сокровенное: «Уж лучше зависеть от приемлемого общества, чем быть в обществе неприемлемом (нельзя же быть свободным от общества вообще!), а посему прощай, Концлагерь – Светоч всего человечества!» – его самочувствие уже в самолет садилось. Когда же он сам поднимался по трапу, оно уже было в воздухе и, разумеется, раньше его на Западе очутилось. «А сам Одиссей Моисеевич где?» – заволновались встречавшие в Вене. «А он будет позже», – ответило. И действительно, потом ему говорили: «Вместо вас какой-то член прилетел и вел себя вызывающе. Это, видимо, оттого, что вы злоупотребляли там у себя всяческими членствами. Лезли напропалую наверх, о душе не заботясь. К тому же вы были, наверно, слишком покладистый член». «Он у меня пострел везде поспел!» – любовно погладил он тогда свою переносицу, то место, откуда, собственно, и начинает свою самостоятельность его самочувствие, а может быть, даже его первое «я», которое одновременно и указательный палец его пола.

– По-моему, вы даете ему слишком большую волю, – замечаю Одиссею Моисеевичу, – так, глядишь, он раньше вас получит американское гражданство.

Конкурс красоты подходил к концу. Вот-вот должна была появиться Мисс Святая Елена – уединенный островок, где можно пожить Наполеоном, обдумывая дальнейшие шаги завоевания этого мира. А впрочем, необязательно, разве стоит этот мир того, чтобы его завоевывали? Художник, он всегда остров, правда вечно омываемый, вернее, чем только не омываемый, остров, где остро не хватает подчас одиночества. Это то же самое, что сказать – мать-одиночка. Ну какая она одиночка, если вокруг шумит столько детей!

Вот-вот должна была появиться она. Ее с нетерпением ждали все, кроме нас, потому что это не мы объявили конкурс на лучшую деву нашей жизни. Потому что мы здесь безучастные зрители, хотя и азартные по натуре. Но так или иначе, а где же она, самая-самая мисс? Видно, что-то в жюри заело. Дело в том, что ныне на подобных соревнованиях решающее мнение о той или иной красавице высказывают не мужчины, знающие в них толк, а бестолковые машины и бездушные и до неприличия электронно-вычислительные агрегаты, в которых ни искорки страсти, ни в одном глазу. Бесстрастность, а также бесполость их как бы приближает нас к будущему с его неимоверной деловитостью тронно-электронных судей беспристрастных, но абсолютно безразличных к любой красоте. У меня тоска от такого прогресса. Куда веселее, когда от беса. Короче – виртуальность не за горами, когда женщин уже не будут приветствовать, стоя всей плотью. А жаль.

По мере того как страсти накалялись в зале, на сцене было относительно спокойно. Что-то щелкало, будто пальцами, цокало, словно языком, шелестело, видимо перфокартой. И роботы строили разноцветные глазки красоткам, поочередно выходящим на помост. Но вот произошла заминка. Холодные судьи, но что-то и у них перегрелось. Немудрено – красавицы шли косяком, одна лучше другой, кому уж тут отдать предпочтение? Чисто зрительно это невероятно трудно, даже почти невозможно, особенно когда показывают их залу лицом или, наоборот, не менее привлекательным тылом, но все одно как бы походя. Остановись, мгновенье, ты прекрасно, но ты быстро стареешь! Не останавливается. Спешит.

На сцене появился факир. Изо рта его летело пламя.

Сколько же он выжрал водяры? Пару кило, не меньше. А может, это горючие слезы его горят? Или всю жизнь скрывал темперамент и вот только теперь потихонечку его выпускает? Но так или иначе, а вот так должна лететь наша пламенная речь!