ЦДЛ

Мотор в сто с лишним лошадей. Половина сдохла. Классик бесполезно жмет на акселератор газа – не тянет «Чайка» в Литературу, в которую обычно входят пешком.

Корвалан – это, кажется, какое-то лекарство… от демократии.

«Мария Стюарт», Юлиус Словацкий… Это, наверно, польский псевдоним Шекспира?

Кстати, об иностранцах…

В университете имени Лумумбы (он еще известен как Лулумбарий) недавно негр съел негра. Когда его, уже пообедавшего, вызвали в ректорат и спросили, почему он это сделал, студент ответил: «В нашей столовой все так невкусно и все так пресно. Вот и захотелось своего, домашнего…»

Африка, Африка… Хижина доброго дядюшки Тома… Где-то съели посла. Посол пряного посола… Съесть человека… разве этим кого-нибудь удивишь в ЦДЛ?

ЦДЛ. Изгнанье Пастернака из поэтов.

Скрипит плохо смазанное единодушие. Чахлый лес рук. Поначалу.

Но вот после чьего-то первого удара стал просачиваться дразнящий запах избиваемой плоти…

Красное марево запаха, вытаскивающее зверя из каждого.

Одобрение убийства – удобрение толпы…

И руки, перегоняя друг друга, дружно поползли вверх…

К горлу.

К выходу метнулось испуганное лицо Дика. Председательствующий окликнул его:

– Товарищ Дик, а почему вы не голосуете?

– Нечем! – И счастливый Дик лихо вскинул свои обрубки.

Вскоре в Переделкино к Пастернаку приехали двое молодых поэтов. Панкратов и Харабаров. Они выражали ему свое сожаление, что громче других осуждали великого поэта.

Не скрыли и то, что поставили свои фамилии под подметным письмом писателей, «заклеймили отщепенца-измен-ника…». Не будучи членами Союза писателей, они, конечно, могли и не подписывать этого письма. Но там смотрели в оба… И следили, чтобы подписи были разборчивыми…

Больной Пастернак сказал им: «Впервые вижу предателей, приходящих исповедоваться к своей жертве».

Наезжали и другие непрошеные гости. С обыском. Однажды нашли журнал «Лайф» (хранение нелегальной литературы).

А если в Москву приезжал какой-нибудь высокий гость (а вдруг поинтересуется), тут уж толпились чуть ли не всей Лубянкой. Спешно поднимали насмерть перепуганного и больного старика. Засовывали чуть ли не в кальсонах в самолет… и везли.

Макмиллану, пожелавшему встретиться с Пастернаком, сказали, что он спешно уехал в Грузию – переводить грузинских поэтов.

Говорят, Хрущев выговаривал кому-то, что его ввели в заблуждение… «Я думал, это мальчик-стиляга, а это почтенный старик!»

Покойный Хрущев… Бедный Норик!

Покойный Пастернак… Как не подходит, как кощунственно по отношению к поэту слово «покойный»!

А сколько покойных поэтов, еще не похороненных!

Смердят – значит живы.

Да и не удивительно! У нас и настоящих мертвецов не всегда предают земле. Уж не оттого ли, как говорят старики, все наши российские невезения? Миллионы лет человечество считает высшим наказанием Божьим – непогребение.

Пастернак, чье поэтическое зрение раздирало собственные виски, – видел мух на гигантских египетских пирамидах.

Кто они, эти мухи?

Уж не те ли, что обязательно должны ползать по взрывчатой коже творчества?

Всегда казалось, что, когда поэт встает из-за стола, – он поднимает потолок…

Как жаль, что великих мы видим в полный рост лишь в гробу.

Он лежит рядом с письменным столом своим – в Переделкино, которое не переделало его, как ни старалось.

Вижу его глаза-берега, вечно омываемые слезами, – он читал тогда главы из «Доктора Живаго», перечеркивая все, написанное не прозой. Неужели для поэта есть что-то иное, нежели поэзия?

Тогда он не мог слышать стихов. В ответ читаемым ему строчкам он взволнованно мне заметил: «Замах крыльев у тебя огромный, а нести тебе нечего!»

Кажется, в гулких сводах потусторонних пантеонов прах его докрикивает смертью прерванный монолог.

Мы все уйдем парафизической дымкой в небо. А пока притягиваем себя к земле, кто – чем: балластом или непосильным грузом, взятым на борт души.

ЦДЛ, понизившийся в росте.

Здесь особенно чувствуешь невосполнимую утрату учителей. Пустуют места их, когда-то здесь сидевших. Они зияют невосполнимой пустотой даже под обвалами чьей-то усидчивости.

Тысячи тонн инкубаторской усидчивости не в состоянии покрыть и на сантиметр сосущей сердце пустоты. ЦДЛ – Центральный Дом Лилипутов.

Три карлика в дверях. Как на засекреченном заводе. И старый пожарник Леша Махов на заднем плане с вечной ухмылочкой в тонких губах:

– К пожару все готово, товарищ начальник!

Эпилог