Целое лето

В-пятых, какой-то вандал разворотил переднюю часть постамента памятника Неизвестным пионерам. Наверное, он разворотил бы больше, но под слоем фальшивого гранита обнаружился металлический каркас. Даже не каркас, а такая рифлёная плита цвета отожженного железа.

В-шестых, вблизи Чёрого ерика (в дубовом лесу в трёх километрах от города — дорога туда ведёт прямиком от улицы Чкалова) утром нашли буквально растерзанного на части неизвестного — но явно не бомжа, судя по хорошим ботинкам. Всё кругом было залито кровью, два дерева поломаны…

Стася проснулась от звонка и долго не могла понять, что происходит. Был какой-то бешеный сон, в котором она бежала и стреляла, и телефон звонил, звонил, но некогда было ответить… Потом она всё-таки добралась до трубки:

— Алло?

— Стась, это я, Глеб.

— Ты с ума сошёл? Ты знаешь, сколько…

— Может быть, и с ума. Я кое-что придумал. Но ты должна мне помочь.

— Что, прямо сейчас?

— Лучше сейчас. Я до утра с ума сойду.

— Ты где?

— Я у подъезда. Я квартиру не знаю. Да, ты одна?

— Одна, конечно… Шестнадцатая.

Она натянула футболку и домашние штаны и пошла открывать.

Глеб действительно выглядел безумным. Глаза ввалились и сверкали каким-то тёмным нехорошим блеском. Щёки и губы побелели.

— Ты не болеешь? — спросила Стася с испугом.

— Не знаю, — отрывисто сказал Глеб, вешая куртку на вешалку и сбрасывая мокрые кроссовки в угол. — Я как подумал об этом… так сразу… в жар, в холод…

— О чём?

— Сейчас объясню. Делаем опыт. У тебя есть где сесть?

— Конечно. В этой комнате можно, в кухне…

— Давай в кухне. Ты меня закрываешь там, а через десять минут входишь.

— И что?

— Ну… не знаю. По обстоятельствам. Я хотел дома, но побоялся. А так — не страшно.

— Слушай. Теперь мне страшно.

— Да не, ничего не будет. Десять минут, ага? Засекай.

И он закрылся на кухне.

Кухня была опрятная и модная: нержавейка, настоящее дерево, толстое стекло. Даже стол был из зеленоватого стекла на стальных ножках. Глеб сел на краешек «уголка», потом подумал: а если упаду? Сел поудобнее, откинулся назад — нормально. Достал «посредник». Направил на себя. Постарался расслабиться. Тогда, в туалете, это было как короткий нокдаун: пять секунд темноты, и всё. Теперь надо было сделать так, как рассказывал Степан Григорьевич: принять «десантника» и удержать его в себе как можно дольше. То есть именно расслабиться, расслабиться, быть как тесто, поддаться, не сопротивляться…

Он тронул клавишу. Мир вспыхнул.

Ничего не понимающая Стася стояла перед дверью и тупо смотрела на наручные часы. Дверь была из рифлёного стекла, через которое ничего нельзя было рассмотреть. Потом вдруг мигнул свет: померк, загорелся, померк, погас — и медленно-медленно загорелся снова. А в тот момент, когда он гас совсем — за стеклом сверкнула короткая, бледная, но отчётливая вспышка неописуемого цвета: как бы сварочная дуга, только неяркая, сдержанная. Но от этой бледной вспышки вдруг зачесались глаза…

И всё-таки она выдержала и открыла дверь только тогда, когда десять минут истекли. Ну, восемь.

Глеб сидел за столом, уронив голову на скрещённые руки. Он спал. «Посредник» лежал перед ним.

— Эй! — сказала Стася.

Глеб не шелохнулся.

Она подошла и с ужасом тронула его за плечо, понимая, что сейчас… сейчас…

Не открывая глаз, Глеб сел. Потёр лицо руками. Пошарил по столу, взял посредник. С трудом приоткрыв один глаз, посмотрел на его «брюшко».

— Получилось! — весело воскликнул он и вскочил. Сна уже не было ни в глазах, ни в лице, ни в позе. — Получилось!

— Что получилось?

— Я смог, понимаешь? Я теперь о них столько всего знаю!

— Чего? О ком?

— О пришельцах. Считай, что я только что взял и допросил «языка»…

— Да ладно.

— Ей-богу.

— И что?

— Степан Григорьевич говорил правду. Все это правда. Я это видел. Своими глазами. То есть даже не глазами, а… в голове. Эти шарики, «жемчужины» — они что-то вроде контейнеров. Там, внутри — существо, живое, разумное. Оно, когда попадает — вовнутрь, в тебя, — оно заполняет собой все, всю голову как… ну… как вода через вату. Странное чувство, как будто… тебя оттесняют в какой-то темный угол. А оно забирает себе всё. Руки, глаза, память твою — всё что знаешь, даже то, что забыл уже… Понимаешь? Оно как бы… хочет стать тобой. И становится. И главное — всё так быстро, быстро… Страшно, если честно. Тонешь и не можешь вдохнуть.

— И?..

— Потом я вынырнул. Я выпихнул его и вынырнул. Вот он, видишь? Было два и осталось два… Само странное было последние пару секунд… или минут. Не знаю. Там время… другое. Мы как будто поменялись местами. Как будто не он меня… топит, а — я его. Кажется, он даже закричал. Там, внутри. И как фонарь в глаза: сумасшедшее ощущение — такая как бы воронка в центре головы, и через нее тонны информации: картинки, слова, целые языки — непонятные, годы чьей-то жизни, чужой, в мельчайших… подробностях, деталях. Я не знаю, удержу ли всё это…

Он судорожно вздохнул.