Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

Старое здание в Мурфилдсе начало трескаться и осыпаться с того самого момента, как положили последний слой штукатурки. Заговорили, что всему виной исходящие от умалишенных миазмы, которыми пропитались стены больницы. Якобы из-за дурных испарений здание отсырело и прогнило, а сквозь пол стала просачиваться вода. Ловкая выдумка! Жаль только, ненаучная! «Бедлам» поставили на болотистом пустыре; почва двигалась, разрушая помпезное здание, построенное без фундамента. Даже обитатели «Бедлама» не настолько повредились в уме, сколь повредились наружные стены больницы. У безумцев особая сила духа, и порой в их безумии скрывается самое настоящее здравомыслие, если только его не судят с позиции общепринятых правил.

Каждый раз, открывая дверь камеры, я поражаюсь силе несчастного пленника. Да-да, именно силе! Сталкиваясь со злостью и равнодушием людей, я задумываюсь: неужели лишь огромное давление общества на нашу волю удерживает нас от безумия? Неудивительно, что мы много пьем, а особенно бедняки, как только у них появляются хоть какие-то деньги. Можно винить безотрадную жизнь или тяжелый труд, или тягу к власти – мы томимся в нашем теле, словно огонек, плененный в лампе. Наши тела страдают в этом мире, как страдают вьючные животные, которым ярмо до крови натерло шею. Да и сам наш мир одиноко висит в темноте среди холодных звезд.

«Бедлам», часть I

Неровные стены, покосившиеся двери, безумный фасад, горькая пародия на жизнь. Старое здание оставили разрушаться, а мы, усмирив тщеславие и решив быть скромнее, переехали в новое помещение на южном берегу Темзы, в район Саутуарк, на Ламбет-роуд. Закон об окружных психлечебницах 1808 года установил требования к условиям содержания и лечению больных, но даже он не в силах изменить саму болезнь. Мы стараемся заботиться о пациентах и по возможности дать им облегчение. Однако мы не занимаемся лечением. Ведь безумие неизлечимо – это болезнь души.

С прискорбием вынужден заметить, что паровое отопление не работает. Не менее прискорбно то, что мы страдаем от невыносимой вони. Весь Лондон смердит, но здесь витают запахи совсем иного рода: тяжелые зловонные испарения, которые всегда поселяются в сумасшедших домах.

Увы, что поделаешь. Часы тикают. Проходит время. Мне нужно встретить посетителя. Камин зажжен, в моем кабинете тепло. Полная луна, так часто тревожащая душевнобольных, ярко светит в окно. Одинокий серебряный фонарь во мраке нашей печали.

– Капитан Уолтон?

– Да. А вы мистер Уэйкфилд?

– Я мистер Уэйкфилд. Добро пожаловать, сэр! Это тот самый человек?

– Совершенно верно.

– Заносите его сюда.

Двое мужчин внесли армейские носилки, на которых лежал мужчина. По моей просьбе носилки поставили возле огня. Мужчина спал. Его лицо было безмятежно, члены спокойны. Сон. Благодатный сон. Сам я не в силах заснуть без опиумной настойки. Одолевают житейские заботы. Если б мы могли заснуть и проснуться в лучшем мире…

Капитан Уолтон хорошо известен в Англии. Его чтят как героя за успехи в исследовании Северо-Западного прохода[64] и за путешествия в Антарктику. Несмотря на уверенный, осанистый вид, капитан Уолтон заговорил со мной не сразу.

Странная история

– Сэр! У историй есть любопытное свойство: мы думаем, будто наша жизнь ничем не примечательна, пока не начнем о ней рассказывать. И вот на лицах слушателей отражается удивление, а то и ужас. Жизнь кажется обычной лишь тому, кто ее проживает. Стоит о ней рассказать, и мы становимся чужими среди чужих, – заметил я.

Капитан Уолтон кивнул и, набравшись мужества, поведал мне свою историю.

– Наш корабль со всех сторон окружали льдины, которые, смыкаясь, оставили лишь узкую полоску воды впереди. Продвигаться дальше было опасно, к тому же мы попали в густой туман. Около двух часов дня мгла рассеялась. Куда бы мы ни смотрели, всюду нашим взорам открывались бескрайние поля неровного льда. У некоторых моих товарищей вырвался стон, да и у меня возникли тревожные мысли. Неожиданно наше внимание привлекло странное зрелище: в полумиле от нас куда-то на север неслись нарты, которые тянули собаки. Управляло собаками сидящее в нартах существо, которое напоминало человека, только исполинского роста. Мы провожали ездока изумленными взглядами до тех пор, пока его нарты не скрылись из виду за нагромождениями льда.

Спустя два часа льдины раздвинулись, освободив наш корабль. Тем не менее мы легли в дрейф до утра, и я воспользовался этими часами, чтобы хоть немного отдохнуть. Утром я поднялся на палубу и увидел, что вся команда собралась у борта и переговаривается с кем-то, находящимся в море. Там оказались нарты, похожие на виденные нами вчера. Ночью их на большой льдине прибило к кораблю. В живых остались лишь одна собака и человек в нартах, которого матросы убеждали подняться на борт. В отличие от давешнего ездока, походившего на дикаря с неведомого острова, сегодняшний незнакомец был европейцем.