Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

– И тем не менее, я это сделал. А теперь мне нужно работать, поэтому могу предложить вам посидеть в пабе. Чуть дальше по коридору находится чудесный паб в стиле пятидесятых. Его устроили, чтобы мужчинам, которые, словно кроты, трудились в подземелье, было где отдохнуть. Я оставил вам пиво.

– Это неслыханно! – восклицает Полли.

Виктор отпирает высокий металлический шкаф. Внутри полки с блестящими резиновыми сапогами.

– Веллингтоны[108] 1950-х! – объявляет он. – Любые размеры. Разбирайте! Вода еще немного поднимется.

– Я подам на вас в суд! – злится Полли.

– Вы перегибаете палку, проф, – качает головой Рон. – Я всегда на вашей стороне, но тут…

– Не ожидала я от вас такого… – бормочет Полли.

– А чего вы ожидали? – обращается к ней Виктор. – Если присмотреться, жизнь – сплошной абсурд.

Мы надеваем сапоги. Виктор провожает нас к двери и, царственно взмахнув безупречно красивой холеной рукой, указывает, где находится бар.

– Вон та дверь справа. Свет включен. Прошу прощения за хлюпающую под ногами воду. Не обращайте внимания! Рай, можно тебя на минутку?

Рон, Полли и Клер пошлепали к бару. Что еще им оставалось делать? Как только они исчезли из вида, Виктор захлопывает дверь и сжимает меня в объятиях.

– Прости, – шепчет он.

– За что?

– За все это. За меня. За нас. Надо было держаться от тебя подальше в пустыне Сонора. Но…

– Но?

– Я захотел познать тебя. В гностическом смысле постичь то, что иначе осталось бы непознанным.

– То есть попросту захотел меня трахнуть?

– Да. – Наши лица оказываются близко. Даже в пересушенном неживом воздухе бункера от Виктора пахнет древесной смолой и гвоздикой. – Потому что мне нравятся твоя внешняя уверенность и полное сомнений тело. Ты появляешься и исчезаешь, твой облик меняется в зависимости от света. То мужчина, то вроде бы нет, то вдруг отчетливо видна женщина, спрятавшаяся в мальчиковом теле, которая спит, лежа на спине, будто статуя, вышедшая из-под резца художника. Мне нравится ощущать себя внутри тебя, чувствовать приятную тяжесть, когда ты сверху, упираешься руками в мои плечи, глаза закрыты, волосы распущены. Что ты такое? Когда мы в спальне, в моей постели, и сквозь незашторенное окно светит взошедшая над колокольней луна, у меня в голове звонит колокол. К чему? К празднику или к скорби? Настает рассвет, и робкие лучи солнца освещают твою едва заметную щетину, совершенный нос. Сколько раз под утро я, приподнявшись на локте, разглядывал тебя! А потом мы пьем чай и болтаем, выкраивая для себя час с шести до семи утра, пока нас не закрутили ежедневные дела. Я смотрю, как ты принимаешь душ, как двигаешься, одеваясь. Мое личное эротическое шоу. Я оставляю для тебя полотенце, а потом, выходя вечером из душа, вытираюсь им сам. Тебя уже нет рядом, но оно еще хранит легкий запах твоей кожи. Я вдыхаю его и улыбаюсь. Вот почему меня влечет к тебе. И даже больше. Воспоминания о тебе навсегда останутся со мной, как амулет. Рай моего сердца. Мое сердце. Живой человек в силиконовом мире.

– Виктор, ты расстаешься со мной?

«Но с Временем, увы, нельзя мне разлучиться!»[109].

«Бедлам», часть IV

– Мистер Уэйкфилд, сэр!

Мой сон прервал голос слуги. Еще не рассвело, и фонарь в его руке отбрасывал причудливые тени на деревянные панели на стенах моей комнаты.

– Он исчез, сэр! Сбежал! – взволнованно проговорил слуга.

– Кто исчез? Кто сбежал?

– Виктор Франкенштейн!

Сон как рукой сняло. Ледяной пол обжег босые ступни.

– Как такое возможно?

– Он не оставил никаких следов! Словно и не был здесь никогда.

Я вставил ноги в тапочки и набросил шлафрок. Освещая себе путь неяркими лучами фонаря, мы со слугой отправились по длинным неотапливаемым коридорам. Со всех сторон раздавались стоны душевнобольных. Они не следуют привычному ритму дня и ночи, а живут в своем особом цикле. Каждое помещение здесь надежно запирается. Однако Виктора Франкенштейна на правах особого гостя разместили в жилом крыле. Ему выделили хорошую комнату с деревянной кроватью и матрасом, набитым конским волосом, а не металлической кроватью с лежанкой из сена. В комнату также поставили письменный стол с лампой и удобный стул.

Несколько месяцев наш гость жил тихо, пребывая в мире и согласии с собой, и после визита миссис Шелли по-прежнему вел себя спокойно. Видения чудовища больше не приходили к нему. Я начинал верить, что в голове у Виктора Франкенштейна прояснилось, и вскоре его можно отпустить. Порой мы вместе совершали обходы, и Виктор помогал ухаживать за пациентами, делая это деликатно и терпеливо. Признаюсь, он выглядел не безумнее тех, кто свободно передвигается по Лондону.

Мы открыли дверь комнаты Виктора.

– Вчера вечером она была заперта? – спросил я.

– Я лично запер замок, сэр, – отозвался слуга.

Комната оказалась совершенно пуста. Одежда, бумаги и кожаный мешок исчезли. Одиноко стоял докторский саквояж. Подсвечник. Аккуратно застеленная кровать.

– Даже если комната случайно осталась не заперта, и Виктору удалось выбраться, как он сумел выйти из здания? Сторож стоял у ворот?

– Да, сэр.

– Трезвый?