Цена

- Господь Бог говорит иначе…

- Безгласно?

- Голосом других людей.

- Понимаю – гласом избранных. Хотя бы, гласом пана ксендза…

- Надеюсь, что так, брат мой! Я против того, чтобы выдавать Мюллеру людей в жертву, любых людей!

- Так это и есть "vox Dei"[24]!

- Наверняка, такова воля Божья по данному вопросу!

- А где была его воля в сентябре тридцать девятого?

- Бог вмешивается иначе…

- Ага, как в Катыни и Пальмирах?

- Боже милостивый, да перестаньте же все время кощунствовать!

- А ведь они тоже рассчитывали на милосердие Божье, святой отец!... Те, кто закрыты в подвале у Мюллера, гораздо больше рассчитывают на выкуп или же на то, что их отобьют партизаны. Но мы уже знаем, что никакой вооруженной операции не будет, поскольку тогда бы господа Мертель с Кортонем не орали бы тут так сильно за господ Трыгера с Островским. Vulgo: все теперь в наших руках. Правда, только в отношении нескольких ближних – четверых, которые продолжат свое существование, и четверых которых незамедлительно пришьют – но все зависит от нас. Блаженное чувство всемогущества! Как это здорово, выручать Господа Бога – а, господа?!

Слова профессора засеяли тишину, пропитанную страхом и неуверенностью. Никто не желал говорить, так что Станьчак посчитал, будто бы поле оставили за ним.

- Джентльмены, альтернатива слишком простая – либо мы голосуем и проводим обмен с Мюллером, как того желают пан граф, пан адвокат и ряд боевиков; либо мы ложим на Мюллера с прибором, как того желают пан магистр, пан почтмейстер, пан советник и пан поп. Не знаю только мнения пана редактора. Что же касается пана ювелира, то я уверен, что, несмотря то, что он мало что сказал – будет голосовать за обмен…

Тут он вопросительно глянул на Бартницкого.

- Если голосование будет, тогда пан профессор сам убедится, угадал он или нет, - холодно отрезал ювелир.

- Тогда вернемся к нашим баранам. Итак, у нас две возможности. Если мы выбираем второй вариант, то есть, отказ – тогда следует незамедлительно приступить к всеобщей молитве, надеясь на то, что Господь Бог лично потрудится над тем, чтобы вернуть в Руднике справедливость. Я прав, пан ксендз?

- Молись, брат мой, чтобы Бог изгнал сатану из души и мыслей твоих!

- А почему пан ксендз считает, будто бы такой вот инкуб проживает во мне?

- Ибо слышу, что ты говоришь! С самого начала – сплошные глупости и дьявольщину!

- Но ведь я же выразил собственную веру в Божественное всемогущество, все присутствующие могут быть свидетелями!

- Практически все здесь присутствующие уже укоряли вас за то, что вы здесь болтали! Веру выразили?... О нет – вы издевались над Божеским всемогуществом!... То ли вы с ума сошли, то ли полностью отдались дьяволу!

- Уверяю пана ксендза – нет. Признаюсь, бывало я завидовал Фаусту, попик… Но я сдержался.

- Твои слова, сын мой, весь твой бред, доказывают совершенно иное!

- Весь мой статус, попик, от квартиры до одежды, доказывает, что я говорю правду! Хотя, все время страдаю от недостатка наличности – но остаюсь существом независимым. Никому я не смог поддаться окончательно, в том числе – и дьяволу, и потому не сделал такой карьеры, как те, что каждое воскресенье мчатся к мессе, неся за пазухой дьявола или нескольких чертенят. А потом, благодаря исповеди, оставляют этих дьяволов внутри храма и выходят чистенькими, словно девственницы. Математический вопрос: сколько же чертей, извлеченный исповедью из душ кающихся, помещается на одном квадратном метре дома Божия?

- Вот так вот все атеисты и язвят! – распалился ксендз. – Богохульствуете охотнее, чем мыслите, и вам легко это творить!

- Неправда!... Нам совсем даже не легко, - произнес Станьчак тише, в его голосе совершенно не было издевки. – Самый вредный и гадкий католик идет по жизни легче, чем самый приличный атеист, ибо он знает, пан ксендз, что доктрина застраховала его. У вас бессчетное количество предохранительных клапанов – начиная с крестика на шее канальи, кончая исповедью, благодаря которой каналья делается белой и пушистой.

- Ты лаешь против бесконечного милосердия Господа Бога, брат мой, следовательно – против прекраснейшей доброты! – заметил Гаврилко. – Трудно поверить, чтобы ты сам не понимал это, и, если агитируешь против добра – делаешь это по воле Зла!

- Во мне больше боли человека, оторванного собственным разумом от алтарей, пан ксендз, чем злой воли… Бесконечное милосердие!... Бесконечное милосердие Божие в качестве фундамента доктрины – это гениальнейший трюк, позволяющий нарушать любой запрет, любую заповедь тысячекратно, без страха, что потеряешь загробную награду. Одно ревностное "mea culpa"[25] под конец подлой жизни приоткрывает бандиту калитку в Рай. Христианин же, живший все время честно, войдет в Рай еще легче. Зато честный атеист должен вести себя прилично совершенно задаром – а знаете, как это трудно? Ведь у нас нет райской загробной жизни…

- Нет у нас времени на религиозные беседы! – снова закипел Мертель. – Господа, давайте решать, ведь время играет против нас.

Граф поддержал его, хотя и более спокойным тоном: