Цена одиночества

— Я скажу банальность, наверное, но Пушкин не может быть банальностью. Пушкин, Айвазовский.

— Они всю жизнь искали Бога. Этот поиск — и есть их творчество. Ты читала переписку Пушкина с митрополитом Филаретом?

— Филарет?

— Да, митрополит. Это скорее на филфаке преподают. Пушкин в состоянии полного уныния писал:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

— У каждого в жизни бывают такие минуты отчаяния. И что Филарет?

— Ответил стихами:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана… дальше не помню, к сожалению….

— Ты любишь стихи? Странно.

— Почему.

— Это редко сейчас…

— Читал много. Мне интересно это было. Кстати, у Айвазовского как-то спросили, почему он пишет море. Я всю жизнь пишу душу человеческую. В этом — искусство. Это всегда путь. Только путь может быть вверх или вниз. Вот и вся разница.

— С тобой трудно спорить.

— Ну и не спорь. То, что мы потребляем ежедневно, на культуру и искусство мало смахивает. Ты когда в последний раз приобщалась к искусству?

— Времени нет, лекции, семинары. В кино иногда.

— То, что ты смотрела, здорово подчеркивало наше отличие от животных?

— Слушай, я даже не помню, что это было. Какой-то ужастик американский.

— Да и я не далеко ушел в культуре потребления информации. Жую почти всё, что подают. А если честно, смотреть нечего в последнее время. Не обижайся, я тебя не хотел обидеть.

— Да я не обижаюсь. Ты прав. Насчёт дыры. Без Бога. Я помешана на тряпках. Без шопинга раз в неделю не мыслю своей жизни, я помешана на своей привлекательности, я повернута на ногтях, волосах, коже, ногах, загаре, татуаже, пирсинге. И до вчерашнего дня я была уверена на сто процентов, что это единственно верно по жизни. А сегодня, когда оказалась в комнате бабушки, вдруг стало всё тихо и просто. Как будто шелуха с меня слетела. Эти глаза на иконе. Я их вспомнила. Самое первое, самое яркое воспоминание детства — вот оно. Меня первый раз привезли к бабушке, когда мне всего годик был. Родители тогда разводились. Чтобы я всего этого кошмара не видела, мама решила отдать меня бабушке на время. А мне было так страшно непонятно от чего. Хотя теперь понятно, конечно. Когда родители ссорятся, ребёнок испытывает стресс моряка на тонущем судне. Я в первый раз осталаь одна, без мамы и папы. Плакала, особенно вечерами. Бабушка носила меня на руках, прижав к себе, а я кричала в голос. И вдруг я увидела, что бабушка тоже плачет. Мое детское сердечко впервые содрогнулось от чужой боли. Я помню, как утирала её слёзы своим крошечным пальчиком. А потом, мы, обнявшись стояли у этой иконы. Бабушка тихонько молилась. И я неумело сложив пальчики, крестилась вслед за ней. На этажерке лежал молитвослов и Библия. Стой! Здесь на полочке должна быть её старенькая Библия.

Лера, смахнув набежавшие слёзы, подошла к этажерке и протянула руку. Возле яркой шкатулки из открыток лежала набольшая книга в кожаном коричневом переплёте.

— Вот. Нашла. — Открыла. — Ветхий завет. — Стой! Я, кажется, вспомнила. Развернула вверх переплётом, потрясла. Странички затрепетали и оттуда, словно сухой лист с дерева, вылетела фотография. Лера подняла её, внимательно всмотрелась.

— Вот, прадедушка моей мамы, тот, Александр Вознесенский, протоиерей.

— Дай посмотреть. — Марк внимательно стал рассматривать фотографию. — Старая. Одна из первых. Пожелтела, видишь?

Прочитал на обратной стороне выцветшие от времени строчки.

Не тот блажен, кто хорошо начинает, а кто хорошо заканчивает подвиг свой

— Лицо какое, лик, скорее. Сейчас таких лиц днём с огнём не сыщешь.

— Рожа от слова «вырождение»?

— Или «рождение»? Красавчиком новорожденного не назовёшь?

— Да, лицо, а тем более «лик» надо заслужить. Твой прадедушка несёт на лице печать духовности. Вот она и делает его лицо ликом.

— Трудно возразить.

— Помнишь, портрет Дориана Грея?

— Не видела. Где выставлен? В Третьяковке?

— Нигде не выставлен. Это роман. Человек остается вечно молодым, зато портрет искажается с каждым новым преступлением хозяина.

— Если выберусь отсюда, почитаю. Я как биолог тебе скажу. Красота — гармония, равновесие во всем: в мыслях, желаниях.

— И тишина. Красота не может быть громкой.

— Еще как может. Сейчас красота громкая. Чем ярче и громче, тем красивее.

— Вот и мир она не спасает, такая. Помнишь, у Достоевского? Красота спасет мир?

— Почему же нас не спасает?

— Вторую часть фразы обрезали. Красота во Христе. Все просто, а мы подменили суррогатом: макияжем, пирсингом, тряпками, косметологией, подтяжками. — Взял фотографию из рук Леры.

— Ты лучше скажи мне, Марк, что дальше? Он придёт опять. Что мне делать?

— Я бы только мечтал об этом.

— О чём?

— Чтобы за мной пришли.

— Глупости, какие!

— Ты внучка протоиерея, не важно, сколько «пра» впереди. У тебя есть возможность его увидеть. И ты еще думаешь, что тебе делать?

— Я боюсь. Я просто боюсь.

— Хорошо, я не буду тебя оставлять. Не бойся. — Марк подошел к Лере, обнял, погладил по голове теплой рукой.

— Марк! — Волна нежности захлестнула Леру. — Она прижалась щекой к его плечу