Цена одиночества

— Ты, Фотинья, не серчай за петуха. Я так, и не думал стрелять в него, а он вражина, набросился на меня. Я с детства не люблю, когда на меня скачуть.

— Да я — о петухе? Иди с Богом. Чаго уж по валасам плакать, кали галавы няма.

Митяй поправил рубаху и двинулся со двора. Фотинья закрыла за ним калитку. Потом насыпала курам порубленной лебеды и пошла в хату. У иконы Спасителя потухла лампадка. Затеплила её, достала Библию. А мысли всё не давали покоя. Икону Тихвинскую, что с храма вынесла, подняла на чердак. Оклад серебряный. Придут с обыском — заберут, да и бабку пристрелят. Она пожила на свете, да и без Афанасия не жизнь, может и просить такой смерти у Господа. Давеча приехала племянница к Фёдору, соседу. Приехала из Шуи. Рассказывала страсти такие, что народ и не знал — верить или как… Стали в Шуе разорять собор, подъехали красноармейцы с ружьями. Люди встали защищать от разорения, так их постреляли. Не верили, крестились. В голове никак не укладывалось, как свои, родные могут стрелять. Ладно, немцы какие, вороги, это понятно. А тут свои. Не верили. А тут в своем селе такой разбой учинен среди бела дня. Да еще в воскресный день, во время Литургии. И опять свои. Не немцы. Тем более, отца Иоанна. Он в селе больше года жил, тихий, скромный. Никого не обижал. Монастырь его разорили, все разбежались, кого не забрали, а он к отцу Александру пришёл. Прямо на Литургии и расстреляли. Они в храм рвались, а он не пускал. Пьяные были, ругались матерно. Вина просили из Чаши. Страшно. Один отец Иоанн и встал на защиту. Кто выстрелил — не видели. Хлопок раздался — Иоанн упал, прямо под иконой. Люди закричали, стали убегать. Отец Александр вышел, бледный, как полотно. Его тут же взяли в каталажку при штабе. А штаб — смешно сказать, изба Михея Рожнова. Хозяина выгнали, а сами в его хате бесчинства устроили. Ой-ё-ёшеньки!!

Отнести хоть хлебца батюшке, да огурцов трошки набрала утром. Его, поди, оглоеды и не кормят. Теперь и Соню взяли. Вот беда — то…

***

Марк подошёл к храму. Был он каменным крепким. Большие деревянные двери были закрыты. Во дворике, на зелёной луговине, виднелись кресты. Вокруг зелёной стеной — кусты сирени. Чуть поодаль, обгорелый сарайчик, наверное, тот, который подожгли. У храма — две скамейки с красивыми узорными спинками — видно какой-то сельский умелец расстарался во славу Божью. На скамейке, свернувшись пушистым калачом, спал рыжий котяра. Услышав шаги, приподнял рыжую голову, тоскливый кошачий взгляд царапнул по сердцу — и снова опустил. Вокруг — тишина. Такое ощущение, что в селе и нет никого. Из-за огороды мелькнула белобрысая голова. Мелькнула и исчезла.

— Эй, ты, боец, выходи! Разговор есть!

Повисла тишина, потом голова вынырнула снова.

— Эй! Давай сюда! Не ховайся. Свой я..

Из-за загороды вышел парнишка лет одиннадцати, в портах холщовых и рубахе. Светлые, выгоревшие на солнце волосы торчали непослушными вихрами. Серые глаза поглядывади настороженно. Чужой.

— Тебя как кличут, парень?

— Андрей я.

— А по батюшке?

— Петрович. Только нету тяти. Забили на войне. С мамкой живу.

— С мамкой, говоришь? Это хорошо. Мамка не даст помереть. Скажи мне, брат Андрейка, как мне в храм попасть?

— А вам зачем?

— Ну как зачем? Зачем люди в храм ходят?

— Путные — Богу молицца, а бандиты — грабить.

— Ну, разве я похож на бандита?

Андрей посмотрел уважительно на бушлат, на бескозырку.

— А ножичек у вас настоящий?

— Эх ты, ножичек! Это кортик, самый что ни есть настоящий.

— У всех моряков такие?

— Нет, только у офицеров.

— А вы — морской офицер?

— Нет, кортик мне случайно достался.

— Здорово. А можно подержать?

— Отчего же? Можно, конечно. Только ты мне не ответил.

— Так ключ, вот висит, сбоку. Отец Иоанн его всегда здеся и держал. — Вспомнив отца Иоанна, мальчишка шмыгнул носом, вытер набежавшую слезу. Кот на скамейке поднял голову, спрыгнул, потянулся, выгнув спину рыжим колесом, подбежал к мальчишке, стал тереться об ноги.

— Минька, Что ты? Пойдём со мной!

— Минька? Твой кот?

— Нет. Отца Иоанна.

Мальчишка неловким движением потёр завлажневшие глаза, — скучает по хозяину.

— Ты знал его?

— Как же не знать. Год рядом был. Он доверял в алтаре прислуживать. Даже стихарь[51] сшил мне. Хороший был. На рыбалку ходили с ним. Он нам и дрова помогал рубить, тяти-то нет. Бабке Фотинье помогал. — Тут Андрейка не выдержал и заревел, прикрываясь рукавом серой рубахи.

— Ладно. Не реви. Что же теперь.

— Ага! Убили человека среди бела дня. Ни за что!

— Как это?

— Он в храм не пускал. А вы знаете, чего не пускал?

— Чего?

— Так, Литургия. А они пьяные были, да с ружьями. Разве возможно так то?

— У них задание было, важное. И никто не имел право препятствовать.

— Какое задание?

— Крест золотой и другие ценные вещи нужно отдать. В фонд голодающих.

— Так нету ничего. Нету.

— А где? Ты ведь в алтаре прислуживал? Когда в последний раз все это видел?

— Так не видел ничего! Даль Бог, не видел. Отец Александр на последней Литургии служил, и крест был простой, и потир. Он ведь не всегда их доставал, только на свята.

— Откуда доставал?

— Так шкафчик есть. В алтаре.

— Веди к шкафчику!