Соседнее кресло пустовало; Мелькисаров бросил на него огромную конфетную коробку. Сладкого он не любил, но удержаться не смог: в дьюти-фри продавали роскошный набор с картинками из Третьяковки. Безмятежные медведи, мягко приминающие хвою; ржаво-серая осень; детишки, как лошадки, тащат материнский гроб сквозь вьюгу; зеленоватое серебро луны мерцает над темной рекой; обнаженная красавица присела, чтобы укутать сынка после бани; веселые вруны-охотники лежат на солнечном привале; незнакомка, отдающая синькой, как будто предназначена для лаковой брошки; вот страдания армян на фоне лазурного моря; вот болотные мечтания прекрасной Василисы… На одной безразмерной коробке были воспроизведены все картинки сразу – мелковато, но различимо; ее-то Мелькисаров и купил.
Принесли газеты; перед завтраком зазвякали бутылки в сине-стальной тележке: пожалуйста, вода без газа и томатный сок; на фарфоровых блюдах разложили икряные тарталетки, изящный омлет; дали горячего чаю со сливками; собрали грязные подносы. Когда он снова посмотрел в иллюминатор, под ними были только облака. Скучные, вязкие, как только что взбитый белок. Мелькисаров откинулся в кресле и прикрыл глаза.
Эпилог
У Томских намечался праздник. Посреди прогретого газона сиял белоснежный шатер. Любимые овчарки Алекс, Масяня и Васса носились наперегонки, сталкивались в воздухе могучими телами, лаяли напропалую, тыкались холодными носами в поваров, таскавших уголь и припасы; повара трусливо охали.
Слева от шатра была возведена концертная площадка; музыканты приноравливали звук; повизгивали скрипки, резонировал контрабас; духовики издавали неприличные звуки: пррр…пррр. Дирижер заигрывал с худышкой в серебристом платье; из-под короткого плаща маэстро торчали вороньи фалды концертного фрака; красотке было холодно, она крепилась.
Поближе к дому, под навесом, рабочие в комбинезонах выставляли мощные этюдники с картонными листами; оттуда доносился запах неразбавленной гуаши, акварели на меду – и свинцово-тяжелого масла. Это Ванька придумал, его ноу-хау: художник по вкусу клиента. Так сказать, эскорт-услуга. Хочешь Софронова, будет Софронов. Или Дубосарский. Или даже Кантор, если хватит денег. Художник обозначит тему, немного обождет в сторонке, даст время проявить фантазию – и начнет сеанс одновременного рисунка.
Вообще, он оказался ловким малым; именины, крестины, корпоративы – очередь расписана на месяцы вперед. Делает со вкусом, самобытно, но при этом с пониманием клиента, как бы изнутри его заверченных мозгов. Судя по всему, деньгами тут правит Жанна, но держится в глухой тени: это все Ухтомский, что я, а вот он – молодец. Сколько лет ждала своей минуты… Страшно сказать, повезло. Хотя что значит повезло: Ванька при ней, а она-то сама по себе. Со Степаном развелась, за этого не вышла; на людях появляются вдвоем, а живут на два дома. Ванька где-то в Куркино, Жанна в своей квартире, а в Степиной теперь – наездами – Артём.
Тёма, надо сказать, здорово изменился, солидный юноша; щеки розовые, снигириные, вид мрачноватый, но не злобный. Волосы отпустил; жесткие, стоят дыбом, зрелище комичное до умиления. С полуотчимом вполне сошелся; они сегодня приехали вместе, пораньше; именно Тёмка придумал, как развести в пространстве стариков, молодых и детишек – и при этом избежать концертной какофонии. Виртуозы сыграют возле дома, для старших; через овраг, на спуске, за елями – будет зажигать Земфира, причем колонки развернут налево, в сторону «Барвихинских далей»; а за домом, под присмотром целой армии нянек, пускай веселятся клопы. Все вместе, в общей куче: и внуки партнеров, и детишки из его звенигородского лицея: сироты, но никаких детских домов! никаких! домашняя атмосфера, воспитателей все зовут мама и папа, но только на вы.
Сегодня Кирюше – полгода; Татьяна и Андрей с утра по-стариковски беззащитно улыбались друг другу и с удовольствием говорили: ну что,
Анюта ревниво наблюдала, как Андрей Николаевич и Татьяна Никитична тетешкаются с Кирой; быстро девчонка повзрослела: почти что ровесница Тёмы, а уже настоящая женщина; что значит материнство. Между прочим, вчера впервые согласилась съездить с ними в церковь, отстояла всенощную; устала, но, кажется, растрогалась, когда отец Феогност после службы, в сумрачном, душистом храме, подошел и приласкал младенца.