Цена утопии. История российской модернизации

Здесь ценят дух народа, который проявляется в годину испытаний, как в 1812 году, что в числе прочего доказывает наше моральное превосходство над европейцами, которые покорились Наполеону.

В этой системе ценностей о числе университетов и грамотности населения даже не вспоминают. Здесь технический прогресс не является абсолютной ценностью, поскольку в обществе еще нет понимания его принципиальной важности для цивилизации.

Поэтому русские люди нисколько не чувствовали себя ущербными. Они доказали свое первенство на поле боя и, кроме того, безусловно ощущали огромный и пока нераскрытый интеллектуальный и духовный потенциал своего народа.

Поэтому они объявляют отставание от Запада мифом, точнее, выводят его за скобки привычной диагностики, привычных сравнений, намечают другое поле для сопоставлений и вводят столь любимое в России грамматическое будущее время, откладывая на грядущее ликвидацию неграмотности и т. п.

При этом в ряде пунктов критика Запада была совершенно справедливой. Кажется, В. М. Вильчек как-то великолепно сказал, что «заря капитализма была такой мрачной, что Маркс ее принял за закат». Ведь, согласитесь, трудно ожидать иного отношения, кроме негативного, к таким «прелестям капитализма», как детский труд у станков, рост нищеты и т. д. Человечество и сегодня отнюдь не смирилось с этим.

Однако эти обвинения девальвирует одно деликатное обстоятельство: их выдвигают представители господствующего сословия в стране, где почти половина населения – крепостные крестьяне, а остальные, хотя лично свободны, также являются «аппаратом для вырабатывания податей».

Казалось бы, какое нравственное превосходство над миром свободных людей может иметь страна с крепостным правом?

Например, для Аксакова и Одоевского высшим воплощением порочности Запада являются (кто бы мог подумать?) США:

Северная Америка вся насквозь проникнута эгоистическим, холодным началом и вся представляет обширную общественную сделку людей между собою, лишенную всякой любви…

Нигде нет такой страшной деятельности, устремленной, главное, на выгоду… нигде нет такого страшного эгоизма, такого бездушного тиранства и унижения себе подобных, как в Северной Америке, разводящей и продающей людей, искалеченных общественною сделкою, людей, не признаваемых людьми, несчастных негров…

Не таково, конечно, призвание человека. Духовные потребности живут в нем и не падут в борьбе с материальным смыслом. Но есть русский народ, верующий в высокое начало общины, народ, который должен сказать миру слово жизни и разума.

Что и говорить, прекрасные слова! Если забыть о том, что их пишет не самый бедный русский помещик, чья семья, чьи единомышленники и друзья в тот момент владели тысячами «почти» негров, только с кожей белого цвета, которые, как известно, были предметом рыночного оборота.

Как крепостная Россия может осуждать рабство в США?

По понятиям дворян того времени – может, ибо крепостное право для множества образованных людей – никоим образом не рабовладение. Достаточно вспомнить «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя.

Крепостничество они трактуют, подобно некоторым нашим современникам, как систему социального патронажа, покровительство сирым и убогим крестьянам. Не случайно Одоевский, например, был убежден, что в 1900 году дворяне будут сдавать экзамен на звание помещика.

Приезд «Ученого немца»

Timeo Danaos et dona ferentes[2].

Вергилий. Энеида

В том, что к середине XIX века община уже превратилась в национальный миф, огромную роль сыграл барон Август фон Гакстгаузена (1847). Ведь славянофилов тогда печатали мало.

Этот немного подзабытый персонаж нашей истории «открыл», как говорили в XIX веке, общину в 1843 году, когда с разрешения правительства и за его счет путешествовал по России. Его выводы, опубликованные в 1847 году, в большой мере навеянные общением со славянофилами в Москве, были весьма неожиданными.