Цена утопии. История российской модернизации

помощи не было никакой. Когда бабы ссорятся, братьям волею или неволею приходится расставаться, хотя это и ведет к нищете, а с освобождением сила баб возросла. Меткая русская пословица говорит: «семь топоров идут вместе, а две прялки врозь».

По данным МВД, только за 1861–1882 годы в 46 губерниях произошло 2371,2 тыс. семейных разделов. Это значит, что на месте 2,4 млн старых хозяйств появилось как минимум 4,7 млн новых – разумеется, менее крепких.

Так, в Олонецкой губернии за 1858–1882 годы народонаселение выросло на 12,0 %, а число семей – на 43,0 %. Количество работников, приходившихся на семью в 1858 году, было, считая за таковых 50 % мужчин, 1,78, а в 1882 году – 1,38. Соответственно, число дворов с одним работником поднялось с 22 до 62, то есть почти в три раза.

В Псковской губернии население за 1861–1880 годы увеличилось на 20 %, а число семей на 50 %. Количество работников мужского пола на семью с 1,94 упало до 1,53, а число однорабочих дворов выросло с 6 до 47, то есть почти в восемь раз.

При этом в семьях с одним-двумя душевыми наделами разделы случались не реже, чем в семьях с тремя-четырьмя и более наделов. В итоге появлялись дворы с третью или половиной надела, вынужденные сдавать землю в аренду, зарабатывать на стороне, часто такие крестьяне превращались в батраков, продающих свою рабочую силу и лишенных хозяйственного инвентаря, а зачастую и скота. Разделы, понятно, шли полным ходом и после 1882 года.

То есть это была едва ли не самая серьезная причина обеднения деревни, и притом она никак не была связана с политикой антинародного правительства. Однако в таком ракурсе проблема семейных разделов для земских статистиков была не интересна. Другое дело – фиксация их последствий, то есть роста числа бедных хозяйств.

Пессимизм нарастал крещендо. При свободе печати настроения такого рода, однажды возникнув, уже не ослабевают. Оппозиции слишком выгодно их поддерживать. В итоге родилась так называемая парадигма кризиса и пауперизации.

Макаров отмечает:

Все мрачнее гляделось народникам на деревню. Нищета, забитость, вымирание, психическое притупление – вот как (очень ошибочно) народническая мысль все чаще начинала характеризовать русскую деревню. Это было даже нужно – так как, казалось, что, говоря о нищете деревни, люди борются с ненавистным политическим строем; это было тупое оружие русской интеллигенции в ее руках против правительства.

К концу XIX века аграрный вопрос окончательно превратился в вопрос политический:

Не признавать малоземелья представлялось равносильным признанию справедливости существовавших и политического строя и социальных отношений.

При этом проблемы экономического поведения крестьян, их трудовой этики, влияния общины на уровень агрикультуры народников не волновали, равно как и такие важные причины неэффективности крестьянского хозяйства, как чересполосица, мелкополосица, дальноземелье, часто достигавшие чудовищных размеров. Писали даже о выгоде чересполосицы.

В этом плане весьма показателен рассказанный С. Т. Семеновым случай из собственной практики общения с тогдашними – без иронии и преувеличения – властителями сельскохозяйственных дум читающей публики. Осознав вред мелкополосицы для крестьянского хозяйства, он обратился к московским земским агрономам с предложением начать борьбу с этим злом. Простой крестьянин Семенов был писателем-самородком, учеником Л. Н. Толстого, и он сумел добиться, чтобы его выслушали.

На его докладе, помимо уездных агрономов, присутствовали и такие суперавторитетные в народнических кругах профессора, как тогдашний московский губернский агроном В. Г. Бажаев, Н. А. Каблуков и А. Ф. Фортунатов.

Однако, пишет Семенов,