Цепной пес самодержавия (СИ)

Тот бросил на меня удивленный взгляд, затем спросил: — Почему нечего делать? Нет, погодите! Вы мне должны объяснить!

— Это вам за труды! Езжайте!

Я всунул ему в руку пятьдесят рублей, после чего развернулся и направился обратно. Меня встретило напряженное молчание, которое первым нарушил подпоручик: — Господин Богуславский, почему вы отпустили врача?!

Вместо ответа я встал на место, где был ранен Волин и резко бросил, все еще ожидавшему моего ответа Батюшкину: — Подпоручик! Командуйте!

Тот вместо того, чтобы начать церемонию дуэли, перевел растерянный взгляд на графа и штабс-капитана. Граф пожал плечами, а Левский замялся, хотел что-то сказать, но после того как бросил новый взгляд на меня и окончательно понял, что другого варианта решить исход поединка нет, медленно пошел к своему месту. Он сейчас напоминал человека, идущего на казнь. Юный подпоручик даже забыл сказать слова традиционных формулировок, поэтому к барьеру мы встали в полной тишине. Штабс-капитан остановился, достал револьвер. Он был напряжен как струна, и у меня почему-то создалось впечатление, будто он чего-то ждет. Подпоручик сделал несколько шагов назад, поднял руку… и тут краем глаза я заметил незаметное, скользящее движение правой руки графа к кобуре.

«Вот оно как, господа».

Только я так подумал, как подпоручик громко и звонко крикнул: — Начинайте!

Я выстрелил прямо в центр груди капитана и, больше не обращая внимания на хриплый вскрик и заваливающуюся на спину фигуру, перевел ствол на графа. В руке у того уже был револьвер, но он тут же застыл, оказавшись достаточно благоразумным для того, чтобы вскинуть оружие, — понимал, что все равно не успеет… И все же даже в этот момент не обошлось без бравады. Поняв, что проиграл, зло и нагло ухмыльнулся мне в лицо. Я покачал головой.

— Ты не только подлая сволочь, Бахметьев, да еще, оказывается, метишь в убийцы.

— Не тебе говорить о морали и нравственности, Богуславский! Твои руки по локоть в крови моих товарищей по оружию! Это ты приговорил офицеров, героев войны, к смерти! Ты, кровавый палач…!

— Хватит демагогии. Становись к барьеру.

Ему не хотелось умирать, но он пересилил свой страх и пошел, но, не дойдя до места, остановился. Ему мешало агонизирующее тело капитана, о котором как-то все сразу забыли. Граф замер, и не сводил глаз с тела до тех пор, пока оно не дернулось в последний раз, а затем не замерло в неподвижности. Я видел, как он побледнел, а затем хриплым голосом, не поворачивая головы, бросил своим слугам приказ: — Чего рты раззявили! В экипаж его! Живо!

Встав к барьеру, поручик попытался улыбнуться, но это ему плохо удалось, улыбка вышла настолько кривой, что могло показаться, что он вот-вот заплачет. Он не хотел умирать, но при этом старался изо всех сил держать себя в руках. В чем я не сомневался, так это в том, что он прямо сейчас воззвал к богу, а может и к дьяволу, чтобы тот сохранил его грязную душу. Любой ценой. Пришла моя очередь усмехаться.

— Что страшно, Бахметьев?

Он видно хотел что-то сказать в ответ, но передумав в последнюю секунду, сжал губы так, что они побелели. Молодой подпоручик, с бледным, растерянным лицом, медленно подошел и встал на свое место, комкая от волнения перчатки. Похоже, дуэль уже перестала казаться ему местом проявления воли и храбрости мужественных офицеров.

«Хотя, может быть этому мальчику крови еще не приходилось видеть».

Какое-то время глаза Батюшкина перебегали от меня к Бахметьеву — Кречинскому и обратно, словно прося у нас разрешения дать ему сигнал, но в какой-то момент, решившись, он вскинул правую руку, а затем резко бросил ее, вниз, излишне громко крикнув: — Начинай!!

Выбросив руку вперед, я выстрелил. На месте левого глаза графа образовалась черная дыра, а в следующую секунду его тело глухо шлепнулось в кроваво-грязную жижу, разбрасывая брызги. Не успел он упасть, как к нему кинулись слуги с истошными воплями: — Ой, батюшки! Да как же это?!

Подпоручик какое-то время, в явном замешательстве, смотрел на труп графа, потом медленно, словно нехотя, зашагал к телу. Лакеи, скинув шапки, упали на колени прямо в грязно-снежное месиво, плача и по-бабьи горестно воя. Батюшкин, подойдя, с минуту неподвижным взглядом всматривался в лицо мертвеца, потом тряхнул головой, словно избавляясь от какого-то наваждения, бросил взгляд на меня, но сразу отвел глаза в сторону. Его губы задвигались, шепча молитву. Когда он трижды перекрестился, я посчитал, что правила приличия соблюдены и, подойдя к ним, спросил: — Надеюсь, вы не откажете подвезти меня до города?

Взгляд, которым меня прямо ожог подпоручик, можно было считать вызовом на дуэль, но слова так и не были сказаны, а после нескольких мгновений полных тяжелого и злого молчания последовал его кивок головой. За всю дорогу так и не было сказано ни одного слова, если не считать горестных причитаний слуг над телом своего хозяина.