Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Позвольте, сударь, я вам глаза вырежу, – сказал возница.

Бошняк выставил вперёд руку с острой и длинной щепой.

Возница присвистнул:

– Шпажка-то у тебя с гнильцой.

Он взялся за древко и отломил половину. Крепкая рука сгребла Бошняка за ворот, швырнула о стену. Зазвенели упавшие с крыши сосульки. Повязка на лбу возницы задралась, обнажив чёрную метину пулевой раны. Вдавив Бошняка в стену, возница приблизил к нему тёмное лицо. Запахло больницей.

– Иуда, – просто сказал он, будто нашёл в лесу гриб.

Холодное лезвие вошло Бошняку под рёбра.

Бошняк ударил нападавшего оставшейся в руке короткой щепкой. Возница отпустил его, захрипел, отшатнулся, зажав горло широкой ладонью. Кровь меж пальцев потекла в снег. Возница выронил нож. Боль в рёбрах заставила Бошняка пошатнуться. Над ним сомкнулись стены. Бошняк увидел летящее к нему сквозь снег светлое лицо.

Возница с удивлением посмотрел на бегущую Каролину. Маскарадный костюм под шубкой обвис и сбился, атласный подол мешал идти. Каролина запуталась, поскользнулась, упала в снег. Поднялась, подбежала к Бошняку, который стоял, прислонясь к стене. Каролина обняла его, закрыла собой. Возница, зажав рану, наклонился, поднял нож. Медленно подошёл к Каролине, вгляделся. Тяжело, по-животному выдохнул. Повернулся, неуверенно пошёл прочь.

Бошняк чувствовал тепло её дыхания.

– Саша, Саша, – шептала Каролина и вдруг тяжело, по-бабьи охнула, увидев расползающееся по его груди тёмное пятно.

– Бадан толстолистный, тысячелистник обыкновенный, – зашептал Бошняк. – Сбор травяной… кровь остановить…

Ноги его подкосились. Он рухнул в снег.

Будочник, клевавший носом у заставы на подъезде к Петербургу, был разбужен скрипом колёс. Снег горстями летел в лицо, и будочник, поёжившись, поднял ворот шинели.

По тракту сквозь метель приближалась длинная вереница тёмных карет. Породистые жеребцы тяжело крошили копытами лёд. Мигали звёзды дорожных фонарей.

Лейб-кучер, крепкий бородатый мужик с толстыми бровями, сидящий на козлах в авангарде, надменно поглядел на будочника. Из пурги к караульному пункту, спотыкаясь, бежал офицер.

– Открывай! – кричал он. – Открывай, чёрт!

Опомнившись, будочник кинулся поднимать шлагбаум. Тёмные кареты поплыли мимо. В неверном свете масляного фонаря у караульной будки он разглядел огромный стеклянный катафалк. Внутри угадывались очертания гроба.

– Что за гости, ваше благородие? – спросил будочник у офицера.

– Прах его величества Александра Павловича, в Таганроге почившего, прибыл, – ответил тот.

Почти всю зиму кортеж провёл в пути. Позади остались Харьков, Орёл, Тула, Серпухов, Москва… Остановки делались в городах или сёлах, чтобы гроб государев не ночевал вне церкви. В местах, где имелась артиллерия, в честь покойного императора палили из пушек.

В Москве гроб был поставлен в Архангельском соборе Кремля, а после трёхдневного прощания и снаряжения новой процессии, отправился дальше – через Тверь и Великий Новгород к месту погребения в Петропавловском соборе.

Граф Орлов-Денисов, волею императрицы Елизаветы Алексеевны поставленный распорядителем печального шествия, позаботился, чтобы в гробу проделали отверстие для наблюдения за состоянием тела. В оттепель под гроб клали ящики со льдом, нашатырным спиртом и солью.

А в Петербурге уже шли разговоры, что голова Александра Павловича во время путешествия к месту упокоения почернела, и что теперь его нельзя узнать… Что он был отравлен или принял схиму, чтобы замолить участие в убийстве своего отца Павла Первого. Любое событие на Руси обрастает столькими домыслами, что легче написать новую историю, нежели продолжать эту.

июль 1826

В распахнутое окно кабинета государя Николая Павловича в Зимнем дворце лилось летнее солнце, доносились команды смены караула.

Государь в новом тёмно-зелёном мундире, розовый, свежий, сидел за своим большим строгим столом, изучал длинный список заговорщиков. За его спиною, по правую и левую руку, стояли военный министр Татищев и генерал Бенкендорф.

Указательный палец с ухоженными ногтями и огромным яшмовым перстнем легко скользил по фамилиям: Пестель, Муравьёв-Апостол, Бестужев-Рюмин, Каховский…

– Отчеркните, ваше величество, – подсказал Татищев.

Николай Павлович сложил ладони вместе:

– В России давно не казнили.

– В России давно не казнили, ваше величество, – согласно кивнул Татищев, – потому что казнили вовремя. Мне двенадцать лет было, когда матушка Екатерина Великая Пугачёва четвертовала. И полвека тихо.

Николай опустил глаза в список, палец снова заскользил по фамилиям.

– Что же теперь? – спросил Татищева государь.

– Зачинщиков четвертовать. Остальных повесить.

На лице старика на миг возникла сострадательная гримаса – пришла пора облегчиться.

– Генерал, – Николай обратился к Бенкендорфу. – Не кажется ли вам, что кровопролитие сие – дикость?

В кабинете повисла тишина. Стучали напольные часы. Было слышно, как в дальней комнате смеются и играют дети.