Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

Когда-то за домом рос пышный сад, где Аглая Андреевна играла ребёнком, но, овдовев, Андрей Поликарпович забросил хозяйство. Сад стоял запущенный, резные скамейки сгнили, ограда покосилась, деревья зачахли из-за буйной, в рост человека, крапивы.

Поднявшись по ступеням крыльца, Бошняк постучал. Лакей Митрофан выглянул в приоткрытую дверь.

– Александр Карлович Бошняк. Мне желательно видеть Аглаю Андреевну.

Митрофан то ли закивал, то ли не своей охотой затряс головой, развернулся и поковылял докладывать. Он с трудом поднимался по лестнице, и Бошняк приготовился ждать долго.

На подоконнике в беспорядке были раскиданы сухие цветы и не до конца составленный зимний букет. Деревянный пол ещё хранил следы мокрой тряпки.

Вскоре послышались торопливые шаги. По ступенькам сбежала Аглая Андреевна и замерла, с удивлением разглядывая Бошняка.

Аглая Андреевна утратила ту свежесть, которая была ей свойственна ещё несколько месяцев назад. Щёки были бледны. Вокруг глаз сгущались тени. Но речь её была лёгкой, как эхо с дальнего берега реки.

– Я вас помню, – протянула для поцелуя прозрачную руку. – Это вас тогда вели на допрос. А я подумала, что вы Илюша.

– И я вас помню, – сказал Бошняк. – От вас тогда тоже клевером пахло.

Аглая Андреевна, казалось, не услышала его слов. Она думала обо всём сразу.

– Люди с платком на глазах так похожи. Прошу…

Не переставая говорить, Аглая Андреевна подобрала юбки и заспешила сквозь комнаты.

– Илюша писал о вас очень хорошо. Его тоже скоро освободят. Жду домой со дня на день. Надо бы убраться в его кабинете. Папенька зачем-то нанёс туда птичьих клеток. Я ему говорю: «Папенька, как можно-с?» А он возьми и заплачь. Представляете? Чисто дитя неразумное. Хотя он настолько добр ко мне, что доброта его простирается на всё рядом живущее. Вы нашу крапиву видели? Крапиве не надо объяснять, кто к ней добр. Я же с зимы учусь вязать и уже почти закончила варежку для Илюши. Боюсь, к освобождению второй не успею. Но представьте, как замечательно: он вернётся, а тут варежка.

Гостиная была небольшой и светлой, с обоями небесного цвета и золотыми райскими птицами в облаках. На комоде, на подоконнике сидели и лежали куклы.

– К нам теперь мало кто заходит. Оттого такой беспорядок, – Аглая Андреевна повернулась к Бошняку и запнулась. – Ну же? Что вы молчите? – с трудом произнесла она. – Вы его видели?

– Да-с, – сказал Бошняк.

– Он записку написал? – Аглая Андреевна робела всё больше.

– Не имел возможности. Но могу вас заверить, что скоро судьба его облегчится и он вернётся.

– Отчего же вернётся? – совсем без надежды спросила Аглая Андреевна.

Приглашая Бошняка сесть, она указала на стул, где лежала кукла, у которой были настоящие волосы и стеклянные глаза.

Бошняк передал куклу Аглае Андреевне, сел.

– Это Эвридика, – сказала Аглая Андреевна. – Я шью ей платье. Кукла должна быть красива. У всего красивого есть душа. Как вы считаете?

– Непременно есть, – Бошняк заметил на столе альбом в сафьяновом переплёте. – Ваш альбом?

– В него давно никто не пишет, – сказала Аглая Андреевна.

– Вы позволите? – Бошняк придвинул альбом к себе.

Аглая Андреевна села напротив, чтобы внимательно разглядеть его лицо:

– Это она вас прислала?

– О чём вы?

– Я перед самой Смертью на маскараде за Илью Алексеевича хлопотала. Вот она вас и прислала.

– Зачем же ей меня к вам присылать?

– Оттого что весной, в день освобождения из крепости, вас убили. Я в газете читала. Кого же ещё смерть может послать, как не мертвеца?

Совсем некстати Бошняк вспомнил глупый ночной рассказ Фабера о разгуливающих по крепости душах мятежников, которых ещё не казнили, вспомнил странный взгляд Сукина. Должно быть, тот подумал, что Третье отделение использует усопших для своих тайных дел. От всех этих мыслей Бошняку стало не по себе. Он был ипохондриком. Но сомнения относительно своего здоровья простирались у него гораздо дальше известных миру болезней. И с тех пор как он вышел из забытья, Бошняк не чувствовал себя полностью живым.

Он раскрыл альбом.

Это был обычный альбом девицы – с отеческими наставлениями на титульном листе, с плохими стихами по-французски и выгоревшими прядками волос.

– Мне не хочется, чтоб из-за этих стихов вышло что-нибудь дурное, – сказала Аглая Андреевна. – И я не буду называть того, кто для меня элегию переписал.

– Настаивать не смею, – сказал Бошняк. – Но я не переписчика ищу, а убийцу своего.

Эти слова выскочили совсем некстати, будто в подтверждение мыслей путавшейся от горя женщины.

– На следующей странице, – сказала Аглая Андреевна.

Теперь ей казалось, что всё наконец встало на свои места. А значит, вовсе нет повода для беспокойства. Ей даже нравился этот бледный, нерешительный, чувствовавший свою неловкость человек. Его непременно надо было угостить чаем с чудными плюшками, что испекла поутру нянечка.

А Бошняк подумал, что не всякий вымысел вреден, если он служит поводом для простой и задушевной беседы.

По листу тянулись ровные без помарок строки.

– Думаете, это ваш убийца писал? – спросила Аглая Андреевна.

– Нет, – ответил Бошняк. – Не его почерк.