Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Пажи императора Павла любили, – не приглашая Бошняка сесть, Егорыч прошёл к столу. – Он вас сладостями, как птичек, с рук кормил. Жаль, что больше никто его не любил.

Егорыч сел за стол на промятую, набитую соломой подушку, что лежала на скамье, скрестил на груди руки.

На столе остывал самовар. Стояли на треть пустой штоф, стопка. Рядом лежал кирпич, скатерть была покрыта мелко раскрошенной скорлупой орехов.

Бошняк сел напротив, провёл ладонью по столу.

– Поминаешь? – спросил. – Сколько ж поминать должно?

– Я при Александре Павловиче всю жизнь камердинером, – ответил Егорыч. – Стало быть, всю жизнь и поминать.

– Всё один поминаешь? – спросил Бошняк. – Может, заезжал кто в последнее время?

– Кому я теперь надобен? – подобрался Егорыч.

– Сидишь ты всегда на одном месте, – сказал Бошняк. – Орехи колешь. От них с твоей стороны стол рябой, а с моей – гладкий. Значит, здесь ты не сидишь.

– И что с того? – усмехнулся Егорыч.

– А то, что след тут свежий от второй стопки.

Бошняк провёл пальцем перед собой по круглому засохшему отпечатку:

– Смотри.

– Был у нас слуга Макарка, – не проявив интереса, сказал Егорыч. – До чего ж расторопный! Ему, бывало, крикнешь: «Макарка!», а он уж всё исполнил. Одна беда – болтал да вопросы спрашивал.

Егорыч взял кирпич и, не рассчитав, разбил орех в пыль.

– Вот он как-то возьми да гречневой кашей и подавись.

Бошняк покачал головой:

– Ты сейчас мне угрожаешь или за свою жизнь опасаешься?

Следующий орех Егорыч раздавил пальцами, отделил похожее на мозг ядрышко от разбитой скорлупы:

– Я каши не ем.

– Долго ли перед смертью Александр Павлович болел?

Егорыч жевал орех.

Бошняк ждал.

– Эти вопросы уже полгода как задать следовало, – наконец сказал Егорыч.

– Хорошо, – сказал Бошняк. – Я передам это государю. Что ещё?

Вроде просто сказал с участием, но Егорыч понял, что говорить следует немедля. У каждого лакея есть чувство хозяина. Оно проявляется, когда лакей видит перед собой человека сильнее его.

– Болел недели три, – сказал Егорыч. – Сроду не болел. А тут вдруг как будто все болячки про него вспомнили.

Егорыч вздохнул, повозил пальцем посреди ореховой скорлупы.

– Когда по Крыму на конике гарцевал, продуло. Шинельку-то надо было сразу мехом подбить. А он… Императоры – они же все как дети балованные. Выпусти такого к нормальным людя́м – не посмотрят, что… всея Руси, и так накостыляют, что ни одна корона потом не налезет.

– Что за недуги государь испытывал?

– Ну как… – Егорыч пожал плечами. – Болело у него то в одном боку, то в другом… то живот. Опять же, тошнило… Сердце то стучит, то колотится. И тоже болело.

Егорыч говорил, а глаза думали.

– Что ж у него – всё болело? – спросил Бошняк.

– Выходит, что так… – согласился Егорыч. – Дышал, опять же, тяжело. Дней за десять до смерти казалось, что на поправку пошёл. Посетителей стал принимать. А потом – опять…

Егорыч взял кирпич и снова разбил орех в труху.

– Да что ж такое… – он смахнул ореховую пыль со стола. – Особливо граф Витт его расстроил. Он к государю со своей содержанкой госпожой Собаньской приходил.

Егорыч возвысил голос, строго постучал пальцем по столу.

– А при дворе такого не любят-с! – покачал головою. – Аккурат после них Александр Павлович окончательно слёг.

– О чём же граф Витт говорил с императором?

Егорыч будто не заметил вопроса, наполнил стопку, выпил, занюхал ореховой скорлупой.

– Мне нужен список всех, кто посещал государя во время болезни, – сказал Бошняк.

– В канцелярии список имеется, – ответил Егорыч.

– Свой напиши, а я сравню, – Бошняк поднялся. – Не каждый посетитель через канцелярию действовал. И если список полный будет, то и разобраться легче.

– Напишу, – Егорыч кивнул на штоф. – Допью и через два дни напишу.

Бошняк не торопился уходить, без стеснения разглядывал Егорыча.

Тот смутился.

– Может, орехов желаете? – спросил вдруг.

Он пришёл к Каролине уже за полночь. По пути он считал окна. Вышло девятьсот девяносто семь. Он счёл это добрым знаком. Такие числа назывались простыми. Их нельзя было разделить ни на какое другое, кроме как на самоё себя и единицы. Бошняка всегда восхищала эта математическая цельность. Ты либо число, либо один.

Он зажёг лампу, поднёс к её лицу.

Каролина прикрылась от света ладонью.

– Саша, – сказала. – Я знаю, что это вы.

Бошняк улыбнулся, поставил лампу на столик:

– Как же вы узнали меня?

– Только вы бываете столь бесцеремонны.

– Вот я и пришёл – незваный, непрошеный.

Каролина крепко взяла его за лацканы расстёгнутого сюртука, потянула к себе.

– Званый и прошеный.

Не защищённое корсетом тело. Мягкая и тёплая грудь.

Только сейчас при свете лампы он разглядел еле заметный пушок над её верхней губой.

– Говорят, если спящей женщине осветить лицо, – Бошняк наклонился над Каролиной, – то можно узнать все её тайны.

Каролина на мгновение стала серьёзной.

– C'est une blague, ma chère. Je voulais juste vous voir[36], – прошептал он.

Фролка ждал Бошняка на улице. Растирал озябшие от утра руки.

– Вона кто в гости-то к нам, Александр Карлович… – сказал. – Может, пистолеты зарядить?

Он заспешил за Бошняком по лестнице.