Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Он что же, убить меня хочет? – шёпотом спросил старика Лавр Петрович. Он решил, что если с невидимым гостем говорить шёпотом, то и слов слышно не будет.

– Может, и так, – покладисто согласился старик.

– А скажи мне, дедушка, – Лавр Петрович прямо поглядел на Бошняка. – Что он за человек? Хорош или плох?

Чёрные глаза старика стали большими, как луна:

– Так плох, что и в аду ему места нет.

Лавр Петрович расстроился. Его всегда приводило в печаль известие, что человек, которого он полагал другом, которому готов был последнюю рубаху отдать, вдруг оказывался плох. Вот так сидит с тобой душа в душу, ты перед ним себя наизнанку вывернешь… Он же схватит со стола какой-нибудь чайник – и ну бежать. А потом ещё, вместо того чтобы повиниться, будет тебе рогатки строить.

Лавр Петрович почему-то вспомнил жену Лушу, которую схоронил пять лет тому назад. Тем серым утром холодный дождь со снегом бил по лицу, а он шёл по слякоти за гробом. Яма за ночь обвалилась, могильщики вычёрпывали из неё светло-коричневую жижу. Потом он стоял в опустевшем своём доме и смотрел, как по стёклам бежит дождь.

По стенам потекла вода.

– Вы же её не любите-с, Александр Карлович. Каролину-то Адамовну…. – сказал вдруг Лавр Петрович.

Он понимал, что в приличных местах такие разговоры не ведут, что они больше подходят для кабаков, но остановиться не мог.

– И всё время будто доказать пытаетесь, что любите.

– Вам-то откуда знать? – спросил Бошняк.

– Помилуйте, я вижу, как вы говорите о ней. И даже слова мои о допросе восприняли спокойно, без аффектации. Оно, конечно, угрожали, но нестрашно. Надо было что-то ответить строгое – вот вы и нашлись.

Старика уже не было. Только вода текла по полу, заливая ковры.

Лавр Петрович наклонился к Бошняку через стол:

– А вот сказали бы мне в простоте, что любите её без меры, что жизнь за неё готовы положить, так я бы сразу про все доказательства против неё позабыл. И про записку эту, и про все вопросы свои. А знаете почему? Потому что это редкость неимоверная. Это всё равно что с улицы императором стать.

Бошняк молчал.

– А давайте так, – в глазах Лавра Петровича проявилась жалость. – Вы соврите. И я вам поверю, что бы вы мне ни сказали. Но если промолчите, пеняйте на себя.

Лавр Петрович откинулся на спинку стула:

– Человек!

К нему, раздвигая по пути тараканьи морды, подошёл молодец в красной рубахе.

– Принеси-ка нам, братец, свежий графин.

Босятка, опираясь на костыль, ковылял по тесному проходу между покосившимися бараками. За ним в поношенном рваном сюртуке шёл Ушаков.

Под ногами валялось тряпьё, бутылки, рыбьи кости. Вонь стояла крепкая. Развейся она – и бараки рухнут. Мухи лезли в лицо. Из стен и крыш торчали трубы самодельных печек. На земле сидела чумазая девочка лет пяти и разглядывала дохлого шмеля.

Босятка суетился – то забегал вперёд, то возвращался.

– Пришли почти, – шепелявил он. – Сколько у тебя денег-то? Рупь дашь?

Ушаков кивнул.

– Вот и хорошо, – сказал Босятка. – Полежишь. Отдохнёшь. У меня на нарах сено свежее.

Из-под левой руки Ушакова выпал свёрток с мундиром. Из свёртка вылетели письма, выглянула рукоять пистолета. Левая рука Ушакова висела без жизни.

– Ну? – спросил Босятка. – Идёшь? Нет?

Ушаков здоровой рукой запихнул письма на место, поднял свёрток.

В конце прохода два ряда бараков упирались в кирпичную стену, возле которой была навалена куча угля. Из окна сверху глядела одноглазая баба.

– А вот и фатера, – Босятка толкнул тонкую дверь барака. – Покорно просим.

Ушаков, наклонившись, протиснулся в проём. Справа и слева тянулись в два яруса нары. С потолка свисала чёрная от копоти лампа. Слышался глухой кашель, пьяное бормотание. Сквозь щели в стенах проникал свет. На нарах лежали и сидели словно собранные со всего мира калеки. На протянутой между нарами верёвке сушились порты. Пахло перегаром и по́том. Из полутьмы на вошедшего устремились жившие отдельно от человека глаза.

Пробравшись в дальний угол барака, Ушаков оказался возле Босяткиных нар. Наверху лежал худой мужик, укрытый шинелью, и вроде как не дышал. Острая борода смотрела в потолок, к лицу прилипло сено.

– Здеся как всё равно в норе будешь, – прошептал Босятка.

Ушаков запустил руку в карман и сунул ему монету.

– Благодарствуйте, – ощерился Босятка. – Не угодно ли…

Ушаков медленно поднял руку, указал на дверь. Босятка закивал, попятился, подобострастно зыркнул на Ушакова, растворился.

Ушаков сел на нары. Положил рядом свёрток, снял сапоги, лёг. Глубоко вдохнул запах прелого сена, закрыл глаза.

Странным образом его радовало всё, что он наблюдал. Смрад этого места, закопчённые до черноты окна, девочка, отрывающая крылья дохлому шмелю. Любая деталь и мука казались ему сейчас ценнейшим и любопытнейшим свойством.

Лавр Петрович открыл глаза. Он лежал в своём кабинете на протоколах, возле печи.

Над ним замер первый ищейка.

Он приподнял голову Лавра Петровича, приложил стакан с водой к его губам.

Лавр Петрович пил жадно. По подбородку, по жирной шее текли струйки.

– Дня три минуло? – спросил, когда отдышался.