Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Пестель не стал бы писать записку непосвящённому. А посвящены, уверен, были только исполнители. В таких делах нельзя доверяться многим. Но был ещё третий, имя которого я не знаю. В записке к фон Пелену Пестель написал: «Я не буду упоминать и К.С., – Бошняк сделал ударение на «и», – среди имён заговорщиков…» Следовательно, им был известен ещё один участник дела. Три исполнителя. Видимо, каждый должен был действовать независимо, на свой страх и риск.

Будочник открыл шлагбаум и, выпрямившись в струну, замер.

– Вы правы, – спокойно сказала Каролина. – Ни я, ни фон Пелен не знали имени третьего. И фон Пелен действительно не мог отравить Александра Павловича.

Набежавший ветер смял поля соломенной, похожей на чепец, шляпки Каролины. Она придержала их, чтобы подробнее разглядеть лицо Бошняка.

– Во время аудиенции пузырёк с ядом был у меня в рукаве. До сих пор помню утомлённый болезнью благосклонный взгляд государя, – Каролина усмехнулась. – К нему на приём никогда не приводили содержанок. Граф Витт видел, как я взяла со столика чашку с отваром, чтобы передать её Александру Павловичу. Государь же смотрел больше на меня. Но в этот момент вытащить пузырёк не было никакой возможности, – глаза Каролины сверкнули. За этот тщательно скрываемый взгляд её и прозвали Демоном. – Может быть, кто-то упрекнёт меня в малодушии, но это был лишь твёрдый расчёт и понимание: если обнаружат меня, то остальные заговорщики уже не смогут подступиться к Александру.

Каролина говорила размеренно и спокойно, как о делах обычных.

– Я ни о чём не жалею и ни в чём не раскаиваюсь. Не знаю, отравил его тот неизвестный мне третий или он умер от постигшей его болезни. Но он умер. Говорю вам это, чтобы вы знали, какой вы молодец.

– Вам придётся немедля уехать, – сказал Бошняк. – Скоро следствие доберётся до фон Пелена и всё из него вытрясет. Не думаю, что он ради вас преждевременно покинет этот мир.

– А вы? – легко спросила Каролина. – На что вы готовы ради меня?

У неё вконец испортилось настроение.

– И каков должен быть мой ответ? – спросил Бошняк.

– Что вы любите меня, что готовы на всё, что сто тысяч фон пеленов разом не сравнятся с вами… Чёрт побери, – Каролина прятала за иронией свою злость. – Как же это всё глупо звучит.

Ветер перестал, но Каролина всё придерживала края шляпки:

– Вы правы. Мне пора ехать. Завтра же. А вы… Вы пожалеете. Но будет поздно. Вы уже жалеете.

Каролина легко соскочила с повозки и нечаянно выбила из рук Бошняка трость. Та упала в дорожную пыль. Фролка натянул поводья. Каролина подняла трость, отдала Бошняку:

– Говорят, некоторые жёны заговорщиков изъявили желание отправиться за мужьями своими на каторгу. Глупо, не правда ли?

Придерживая юбки, пошла в город.

– Трогай, – сказал Бошняк.

– Может, охолонёт? – спросил Фролка.

– Трогай.

По полу следственного кабинета были разбросаны бумаги. По листу с надписью «Протоколъ» полз рак. Возле печи на расстеленной шинели храпел Лавр Петрович; из расстёгнутой рубахи выглядывала розовая волосатая грудь.

Лавр Петрович, как и полагал Бошняк, пил четвёртый день. Расследование не двигалось с места.

У противоположной стены на стульях, вытянув ноги, развалились ищейки. Второй ищейка кивнул на разбросанные листы.

– Соберём? – шёпотом спросил он.

– Опять раскидает, – тоже шёпотом ответил первый ищейка.

– Чего это он? – спросил второй.

– Свободы хочет, – сказал первый. – И любит, чтоб вера ему была.

Второй ищейка покосился на Лавра Петровича:

– Так он же у нас врун первостатейный.

– Оттого и любит.

– Я всё слышу, – пробормотал во сне Лавр Петрович.

За окном кабинета кто-то с надрывом крикнул:

– Толстого мне надоть! Пузатого самого! Уй! Фамилия? Ать! Какая, на хрен, фамилия?!

Лавр Петрович поднял мятую голову. Перевёл мутный взгляд на ищеек. Утёр рот, кряхтя, поднялся.

Подойдя к окну, толкнул створки. Во дворе двое служивых, приняв под руки Босятку, тащили его на улицу. Тот по-кошачьи щерил гнилые зубы и дрыгал ногами.

– Почто праздник? – крикнул Лавр Петрович.

– В участок пройти желал, – объяснил один из служивых.

– Оставь! – сказал Лавр Петрович.

Босятка отряхнулся, расправил плечи, гоголем подошёл к окну.

– Видал я его, – сказал и для солидности чиркнул костылём. – В нашенском бараке квартирует… Здоровенный. Молчит… И дырка в башке – вот как тут прям. Про всё не скажу, но дырка точно его.

Во рту у Лавра Петровича было сухо, как бывает сухо только во рту у Лавра Петровича.

– А не врёшь? – Лавр Петрович икнул.

Босятка перекрестился:

– Вот те всё!

– Со мной поедешь. Коли правду сказал, с меня целковый, – Лавр Петрович повернулся к ищейкам. – Пряжников. Солдат сколько у нас?

На улицах было малолюдно – Петербург после служения возвращался домой. В доме по левую руку была открыта дверь на балкон, занавески колыхались. Слышались звуки скрипки и фортепьяно. Дама пела романс.

Размазываясь, тянулись река, мост, львы.