Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Кстати, о чудесах, – Бошняк откинулся на спинку стула. – А что, если унтер-офицер, которого Ушаков из боя вынес, всё-таки жив остался?

– Это который с оторванной башкой? – спросил Лавр Петрович.

– Такого человека, как Дмитрий Кузьмич, нельзя по дружбе терпеть. Только из благодарности. Ранение у него быть должно. – Бошняк принялся рыться в неразобранных бумагах. – Где-то здесь список служивых из Петропавловской был.

Найденный список был мят, будто его совали в сапог для сохранения тепла.

– Писарей из следственной канцелярии всех проверили? – спросил Бошняк.

– Всех.

– Где отпечаток подошвы?

Лавр Петрович вытянул из стопки ещё один мятый лист.

Бошняк аккуратно поднёс лист к глазам, так чтобы свет на него падал из окна косо, под малым углом.

– Дрянь, а не отпечаток, – скомкал и бросил в угол. – Давайте-ка в морг прокатимся.

Морг стоял на окраине, в жидком сосновом бору. Это был наскоро сложенный сруб с одним глядящим на дорогу окошком. Рядом из земли торчали останки брошенных изб. Морг среди них казался единственным местом, где можно было уютно жить.

В низких тёмных сенях обдало холодом – под полом был сооружён ледник.

По-зимнему румяный санитар зажёг лампу. Три голых трупа лежали в ряд на деревянных нарах. Плац-майор Аникеев, его жена, прислуга.

Лавр Петрович по привычке зажимал нос платком, но запаха гниения не было. Наоборот, казалось, что сейчас раздадутся радостные крики и где-то рядом гимназист, моргая свиными глазками, покатит на коньках по замёрзшей Неве.

– Вот-с, ваше превосходительство, – санитар с уважением коснулся синюшной руки разрубленной девушки. – Специально для вас разложили-с.

– Света больше, – сказал Бошняк.

Санитар засуетился, вынул из карманов два сальных огарка. Покойницкая посветлела углами.

У стен, на полках в беспорядке лежали трупы. Двое сидели, вытянув в проход ноги. При свечах казалось, что трупы двигаются, но движения их были робки и еле заметны. Лавру Петровичу почудилось, что и движение Бошняка так же сдержанно и отражает лишь неверное пламя свечи.

Бошняк склонился над девушкой. На разрубленной голове её было теперь два лица. А рана была так легка, будто она всегда жила с двумя лицами.

– И мы воскликнули: блаженство! – к удивлению Лавра Петровича сказал Бошняк.

…О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.

– Не кажется ли вам, Лавр Петрович, что в строчках об Андре Шенье появилась вдруг ирония, которую автор в них не закладывал? – Бошняк распрямился, помял затёкшую поясницу. – Рубанул с одного раза. Чтоб так рубить, писарской сноровки мало. Этот человек к топору приучен.

Бошняк прошёлся вдоль нар.

– А вас он газом угарным намеревался уморить… Печь очень толково растопил…

– Истопник? – спросил Лавр Петрович.

– Истопники в следственную комиссию заходили, как к себе домой, – продолжал Бошняк, будто давно знал ответ. – Истопников в следственной комиссии двое.

– Обоих берём?

Лавр Петрович и Бошняк пошли к выходу.

– Первый, – сказал Бошняк, – Сиро́та Гавриил Анисимович. Вольную получил в тысяча восемьсот тринадцатом, а вот второй – Смолянинов Захар Сергеевич. Подпрапорщик в отставке. На всех допросах присутствовать мог. На Кавказе служил, но не с Ушаковым, а ранее. И ранения даже лёгкого не имел.

– Ранение, должно, скрыл, – сказал Лавр Петрович. – С ранением его в истопники бы не взяли. А время службы писаря напутать могли-с.

На улице случилось лето. После темноты морга Лавр Петрович прикрыл глаза. От Бошняка осталась только тень, и он ступал за ней так же решительно, как и за человеком.

– Стой, – приказала Каролина.

Кирьяк натянул вожжи.

– Что, барыня?

– За нами никто не едет?

Кирьяк оглянулся.

– Зря беспокоитесь, – сказал. – Пуста дороженька.

Каролина выглянула из окна, посмотрела назад.

Тракт был чист.

Каролина выбралась из кареты.

– Давай постоим, – сказала.

– Никак укачало? – спросил Кирьяк. – Так я гнать не буду.

Каролина присела на придорожный холм, который больше походил на застывшую, покрытую травой волну. Она подумала, что если сосчитает до двадцати, то непременно увидит вдали коляску Саши, размахивающего кнутом Фролку.

Лошади хрипло дышали пыльными травами. За городскими заставами начинались те покой и беспамятство, которые ждали своего часа, чтобы поглотить и Каролину, и лошадей, и повозку, и Петербург с его шпилями, мостами, тяжёлыми, опускающимися в болото домами. Разве что насчёт Кирьяка ничего наверняка сказать было невозможно. Его трудно было выветрить из этого мира, как траву или дорожную пыль.

На Тучковом мосту кричали разносчики. Ветер с Невы рвал и уносил их слова. Из открытых окон доходных домов на Васильевском тянуло скукой, чайки клевали зелёные корки, бабы, облокотившись на бочки, торговали соленьями. Рядом, привалившись рыхлыми щеками к чугунным перилам, спал не то мужик, не то девка.

– Больше народу надо было, Лавр Петрович, – сказал первый ищейка. – Что ж мы вчетвером-то?

– Сиди давай, – ответил Лавр Петрович. Он, хотя и любил правила, был вовсе не против ухарства.