Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Груш вдруг захотелось, господа, – голос у него был тих и слаб. – Бере Жиффар. Отличный сорт. Угощайтесь.

– Батальон охраны прочёсывает сад, ваше величество, – доложил Бенкендорф.

– Быстро вы прознали, Александр Христофорович, – заметил государь.

– Не так быстро, как следовало, – возразил Бенкендорф.

Николай Павлович сделал над собой усилие и отложил надкусанную грушу:

– Вот вам, Александр Христофорович, и французский роман со стишками…

Государь покивал собственным словам, снова взял грушу, откусил. По подбородку побежал блестящий сок.

– Чушь, – покачал головой. – Чушь какая.

Следовало сказать что-то важное. Что-то кроме груш и французских романов. Унять свистопляску внутри, дрожь в руках, которая никак не проходила. Они заметили? Они, наверное, заметили её. И теперь думают, что он перед лицом смерти не так спокоен, как те пятеро повешенных. Он чувствовал их присутствие – сейчас, в этой комнате. Они стояли с накрытыми саваном лицами и ждали его. У них были вопросы, на которые Николай не в силах был ответить. Он был просто мальчиком, который сейчас убегает от своей сестры по комнатам Александровского дворца. Спроси его: почему бежишь? Поди разбери.

Николай сжал губы, вытер салфеткой рот.

– В свете недавних обстоятельств считаю целесообразным провести следствие по делу ссыльного Пушкина, – он нарочно не сказал «поэта Пушкина». – Не спешите с арестом, но я хочу знать, что за люди его окружают, о чём они говорят. Я хочу знать, виновен ли он в истоках бунта, и если да, то какова тяжесть его проступка. Но уж если виновен…

Где-то далеко в комнатах топали и смеялись дети.

Плеск воды превращался в бред, убаюкивал, движения воздуха принесли ночь. Ушаков всё ещё видел перед собой кренделёк, словно это был ключ к его исчезнувшей жизни. Ему было тесно на мелководье, хотелось заползти подальше и надышаться водой.

С аллеи послышались голоса. По парковой дорожке шли двое солдат.

– Дай-кось табачку, братец, – сказал один.

Его товарищ достал табакерку, щёлкнул крышкой. Первый ухватил понюшку, шумно потянул носом.

– Ох и заборист, – похвалил он.

Товарищ тоже вдохнул. По-поросячьи чихнул.

С дальнего конца аллеи эхом отдалась команда офицера:

– Правее забирай, Чимохин!

– Да я ж там был!

– Всё, – сказал первый. – Ушёл.

– Однако ловок, – проговорил второй, с удовольствием потирая нос.

– Говорят, кавказец, – сказал первый.

– Их и не такому учат, – сказал второй. – Им всё одно – что государя прищёлкнуть, что гусеницу.

Солдаты умолкли, с сомнением посмотрели в сгущавшийся вокруг них сумрак.

– Айда назад, – тихо сказал первый. – Нету здесь никого.

Солдаты пошли в сторону голосов. Шаги их стихли.

Чьи-то руки подхватили Ушакова, потянули из воды.

– Еле нашёл вас, Дмитрий Кузьмич, – услышал он шёпот. – Ходил-ходил вокруг места вашего, а потом слышу – дышит…

Ушаков узнал голос Захара Смолянинова.

Первый раз Ушаков увидел его на Кавказе во время штурма Хосреха. Узкие улицы села, на которых свинца было больше воздуха. От огня четырнадцати орудий дома лопались, как орехи. Но горцы Сурхай-хана защищали даже лежащие на дороге камни. У Смолянинова была разворочена грудь, частоколом торчали рёбра. Но он был жив. У него дрожали ноги. Ушаков не помнил, как вынес его из села, как в лоб прилетела пуля. Потом у каждого была своя жизнь. В Петербурге они встретились случайно – снежной весной, после декабрьского бунта. Ушаков собирался освободить Пестеля и надёжно укрыть его для новых дел. Но Смолянинов сказал, что Пестель не таков, чтобы прятаться. Ушаков согласился – чести и достоинству скрываться незачем.

Потом случилось то, что случилось. Между ними завязалась странная дружба. Как будто двух искалеченных войной людей сложили в одного.

Третье отделение, несмотря на деньги, которые были вложены в его обустройство, выглядело, как давно обжитое, потерянное во времени чиновничье гнездо. Старые, кочующие из кабинета в кабинет столы, шкафы для бумаг, чернильницы, в которых плавали дохлые жуки-древоточцы… Стены Третьего отделения уже хранили шёпот взаимных наветов и тени согнутых спин.

Бенкендорф не любил свой кабинет. Он отличался от остальных показной роскошью, но для того чтобы попасть в него, надобно было пройти мимо писарских комнат, серых мышиных взглядов и пыльных дверей. Здесь генерал Бенкендорф предпочитал бывать только по самым важным и неотложным делам. Сегодня посреди кабинета стоял Бошняк. Тяжёлая железная люстра нависала над его головой. С портрета в человеческий рост взирал государь Николай Павлович. Теперь с любого портрета государь смотрел на Бошняка с тайным испугом. Бошняк поймал себя на мысли, что начинает уставать от этого усатого лица с выпуклыми холодными глазами. Генерал Бенкендорф, покуривая длинную изогнутую трубку, глядел в окно.

– До чего ж унылая пора – лето в Петербурге, – сказал он. – Вы не находите? Мне даже иногда думается, что летом здесь прекращаются заговоры и преступления.

Бенкендорф выпустил тонкую струйку дыма: