Церковные историки IV-V веков

Некогда древние нисколько не отказывались усердно разузнавать и объяснять из любви к мудрости те события, которые случайно и какие во благо, а какие к несчастью в провинциях, местах и областях происходили, описывая которые, они совершенствовали стиль своего дарования и являли благоухающие цветы учения незнающим истории, и, бескорыстно исполняя эту обязанность, они старались, чтобы ни в коем случае не осталось скрытым в целом то, что благодаря счастливому случаю стало известно. Но, исполненные тщеславия из-за мирской любви, они страстно желали, чтобы слава об их благородстве повсюду с похвалою была разглашена. Подлинно же достойно уважения твое усердие, так как, желая сложить историю, ты исследуешь с тем же рвением, но с иной любовью; и те, хотя их славит мир, если ты сам знаменитый появишься в будущем и скажешь: в Господе славилась душа моя, внемлят кротко и возрадуются. Ты совершишь задуманное, так как всякий наилучший дар и всю благую милость с неба ты получил, обученный великим понтификом[589], в полной мере заслужившим похвалу народа, блаженным Диадохом[590], у которого столько изреченных памятников католического догмата, сколько сияющих звезд. И довольно тебе, ибо ты равен знанием учителю, потому что довольно ученику, которому доступно то же, что и его наставнику. Следующим вижу Тимофея, с младенческой колыбели сведущего в Священном Писании, и не только возвысившегося среди прочих, но и посланного в качестве наставника к жителям Луки, искусного врача, ученика апостола Павла[591]. И я, ибо склоняюсь с покорностью, повинуясь высшему повелению, перед теми, кому выпало побывать в областях Африки у неистовых ариан[592], понемногу и кратко попытаюсь написать, подобно сельскому работнику, усталыми руками добывающему золото из тайных пещер; события же, подлежащие исследованию, даже те, что до сих пор кажутся ничтожными и запутанными, я без колебаний представлю на строгий суд мастера, явившего нам подлинное искусство.

Книга первая

(I, 1) Ныне, как известно, идет шестидесятый год[593] с того времени, когда тот жестокий и свирепый народ из племени вандалов[594] достиг пределов несчастной Африки, переправившись по удобному проходу через узкое место моря, которое на ограниченном пространстве между Испанией и Африкой сузило свои глубокие и обширные воды до двенадцати миль. Итак, когда они все переправились[595], то немедленно, по совету опытного вождя Гейзериха[596], чтобы создать своему племени устрашающую славу, постановили пересчитать общее количество своих людей, вплоть до младенцев, в тот день появившихся на свет. Все, кто был найден, старики, юноши, дети, рабы и господа, в целом составили восемьдесят тысяч. Впрочем, даже и сегодня среди незнающих распространено мнение, что таково было число вооруженных воинов[597], так как ныне оно представляется малым и незначительным. Теперь, когда они находились в мирной и спокойной стране[598], являвшей взору цветущую землю, куда бы ни направлялись их вооруженные толпы, везде, нарушая священные законы, они производили ужасное опустошение, всех повергая в бегство огнем и мечом. И нисколько не пощадили они ни плодоносящих садов, ни того, что случайно скрыли горные пещеры или другие труднодоступные и удаленные места, потому что после перехода они питались этими запасами; и вот они снова и снова свирепствовали с такой жестокостью, что в результате их действий ни одно место не осталось не разоренным. Особенно они свирепствовали в собраниях святых и базиликах[599], на кладбищах и в монастырях, так что в огромных пожарищах сжигали дотла дома большой молитвы, а насколько возможно — города и все укрепленные поселения. Где случайно ворота во двор у достойного человека они находили запертыми, наперерыв ударами топора прорубали себе вход, чтобы тогда прямо объявить ему: как в лесу топоры разрубают на куски деревья, так и с твоими воротами, — секира и молот разрушили их. Они вступили с огнем в твое святилище; они смешали с землей табернакул твоего имени[600].