Цезарь, или По воле судьбы

– Очень хочется согласиться, но я так не думаю. Стоит Цезарю кашлянуть – и вы уже бьете тревогу. Кроме того, Курион нашел превосходный рычаг. Он отзовет вето на условиях, которые для всех римлян и даже для половины сената звучат очень разумно: лишить Помпея всего вместе с Цезарем.

– Но мы не можем этого сделать! – взревел Катон. – Помпей – пиценский мужлан. Он хочет все подмять под себя, с чем я, конечно, не могу смириться, но его низкое происхождение никогда не позволит ему сделаться единоличным властителем Рима. И потому его легионы – наша единственная защита против армии, преданной Цезарю. Мы не можем согласиться с условиями Куриона и не можем позволить сенату принять их.

– Это понятно. Однако в наших действиях все усмотрят мелочное упрямство и низость.

Лицо Катона исказилось в ухмылке.

– Но мы победим!

– А что, если Цезарь во всеуслышание подтвердит, что готов отказаться от полномочий, если на это же пойдет и Помпей?

– Думаю, именно так он и поступит. Но это ничего не значит. Потому что Помпей никогда не сдаст своих позиций.

Катон снова наполнил чашу и залпом ее осушил. Брут сидел хмурый, не прикасаясь к вину.

– Только посмей сказать, что я много пью! – рявкнул Катон.

– Я и не думаю, – возразил с достоинством Брут.

– Тогда почему ты так косо смотришь?

– Я… – Брут помолчал, потом решился сказать: – Гортензий очень болен.

Катон весь напрягся:

– А какое отношение это имеет ко мне?

– Он просит тебя прийти.

– Ну и пусть себе просит.

– Дядя, я думаю, ты должен увидеться с ним.

– Он не мой родич.

– Но четыре года назад ты сделал ему огромное одолжение.

– Отдав ему Марцию? Это не одолжение.

– Но он так считает. Я только что от него.

Катон поднялся:

– Ну хорошо, схожу. Ты со мной?

– Да, – устало выдохнул Брут. – Хотя мне надо бы двигаться к дому. Мать хочет знать, чем кончилось заседание.

Красные глаза под распухшими веками заблестели.

– Моя сводная сестра дилетант в политике. Не говори ей ничего лишнего, она все равно поймет все не так. И поделится своим мнением с Цезарем. Он ведь ее любовник.

Брут издал странный звук:

– Цезаря нет в Риме уже много лет.

Катон обернулся:

– Значит ли это то, что я думаю, Брут?

– Да. Она сошлась с Луцием Понтием Аквилой.

– С кем?!

– Ты меня слышал.

– Но он же годится ей в сыновья!

– Определенно, – сухо подтвердил Брут. – Он на три года моложе меня. Но это их не остановило. Дело скандальное. Или станет скандальным, если о том проведает Рим.

– Будем надеяться, не проведает, – сказал Катон, открывая входную дверь. – Удалось же ей в течение многих лет держать в секрете связь с Цезарем.

Дом Квинта Гортензия Гортала был одним из самых больших и самых красивых на Палатине. Он стоял на немодной когда-то стороне с видом на долину Мурции и Большой цирк и дальше на Авентинский холм. Кроме сада перистиля, на землях вокруг дома были роскошные мраморные пруды, в которых резвились дорогие сердцу хозяина рыбки.

После свадьбы Гортензия с Марцией Катон ни разу сюда не заглядывал. Постоянные приглашения отобедать и выпить вина отклонялись. Он не хотел видеть Марцию.

А теперь, вероятно, увидит. Гортензию, должно быть, уже за семьдесят. Многолетняя война между Суллой и Карбоном и последующее диктаторство первого помешали его карьере. Он очень поздно выбился в консулы, а до того вел разгульную жизнь, и теперь это привело к деградации его некогда мощного интеллекта.

Катон и Брут вошли в просторный атрий. Кроме слуг, там никого не было. Не было и признаков присутствия Марции, когда их проводили в комнату отдыха – так Гортензий называл помещение, более походившее на гостиную, чем на кабинет или спальню. Удивительные фрески неэротического характера украшали ее стены. Гортензий решил воспроизвести настенную роспись разрушенного дворца критского царя Миноса. Чернокудрые стройные мужчины и женщины заскакивали на тучных буйволов, висели, как акробаты, на их крученых рогах. Ни зеленых, ни красных красок, только синие, желтые и коричневые тона. Вкус Гортензия был безупречен во всем. Как же он, наверное, наслаждался Марцией!

В комнате стоял стойкий запах старости, экскрементов и еще чего-то неуловимого, предвещавшего приближение смерти. На большой кровати, покрытой синим и желтым лаком в египетском стиле, лежал Квинт Гортензий Гортал, некогда блиставший в судах.

Он исхудал так, что напоминал мумию, безволосую, иссохшую. Но слезящиеся глаза сразу узнали Катона. Тонкая, в темных пятнах рука с удивительной силой стиснула руку гостя.

– Я умираю, – жалобно всхлипнул Гортензий.

– Смерть приходит ко всем нам, – заявил Катон, славившийся своей бестактностью.

– Я боюсь ее!

– Почему? – спросил Катон с непроницаемым видом.

– Вдруг греки правы и меня ждет наказание?

– Ты имеешь в виду удел Сизифа и Иксиона?

Обнажились беззубые десны. Чувство юмора еще не покинуло умирающего.

– Я не очень подхожу для того, чтобы затаскивать на гору камни.

– Подумай сам. Сизиф и Иксион оскорбили богов. А ты, Гортензий, оскорблял лишь людей. За это не обрекают на муки.

– Да? А ты не думаешь, что богам угодно, чтобы люди относились друг к другу так же, как к ним?

– Люди не боги, поэтому – нет.