Цезарь, или По воле судьбы

– Ну, приходится мириться. Греки считают, что и боги занимаются этим. Но ни в одном философском труде я не вычитала, что и женщины должны получать от этого удовольствие. Это удел мужчин, и, если бы мужчины нас не добивались, соитий не было бы вообще. Я могу только сказать, что он не вызывает у меня отвращения. – Она пожала плечами. – В конце концов, это длится недолго. Можно терпеть, когда свыкнешься с болью.

– Но, Порция, больно бывает лишь первый раз, – сказал Брут.

– Да? – безразлично спросила она. – У меня это не так. – И добавила, явно ничуть не смущаясь: – Бибул говорит, я сухая.

Брут покраснел до корней волос. Сердце его застучало.

– О Порция! Может быть, все переменится, когда он вернется. Ты скучаешь по мужу?

– Как полагается.

– Но ты ведь не любишь его.

– Я люблю отца. Люблю маленького Луция. И люблю тебя, Брут. А Бибула я уважаю.

– Ты знала, что твой отец хотел выдать тебя за меня?

Глаза ее стали большими.

– Нет.

– Это так. Но я отказался.

Это явно ей не понравилось. Она резко спросила:

– Я так плоха?

– Ты тут ни при чем, Порция. Просто я тогда любил другую, но она не любила меня.

– Это Юлия?

– Да. – Лицо его исказилось. – А когда она умерла, я решил подыскать себе ничего для меня не значащую супругу. И женился на Клавдии.

– Бедный Брут!

Он прокашлялся:

– Ты не хочешь знать, почему я пришел к тебе, Порция?

– Я так обрадовалась, что чуть голову не потеряла. Ну, говори почему.

Он поерзал в кресле, потом посмотрел ей прямо в лицо:

– Меня попросили передать тебе печальную весть.

Она побледнела, облизнула внезапно пересохшие губы:

– Бибул умер?

– Нет, с ним все в порядке. А вот Марка и Гнея убили в Александрии.

Брызнули слезы, но без рыданий и завываний. Брут подал ей платок, хорошо зная, что свой она использовала не по назначению. Он дал ей время поплакать, потом неуклюже поднялся с кресла:

– Я должен идти, Порция. Но хотел бы еще раз тебя навестить. Мне сказать маленькому Луцию?

– Нет, – проговорила она сквозь платок. – Я сама сообщу ему, Брут. А ты приходи.

Брут ушел с тяжелым сердцем. Ему было жаль это бедное, полное жизни чудесное существо. Милую необыкновенную женщину, которую ее муж характеризовал лишь одним ужасным словом «сухая»!

Катон продолжал настраивать сенаторскую мелочь, примкнувшую к boni, отложить обсуждение статуса Цезаря до Ноябрьских ид, когда ему сообщили, что Квинт Гортензий просит его прийти.

Атрий был переполнен клиентами, но управляющий сразу провел его к умирающему. Тот лежал на своей красивой кровати, укутанный в одеяла. Левая часть его рта опустилась, из нее сочилась слюна, а правая рука судорожно комкала простыню. Но как и в первое посещение, Гортензий сразу узнал визитера. Молодой Квинт Гортензий, ровесник Брута, сенатор, с учтивостью, свойственной всем Гортензиям, уступил ему свое кресло.

– Теперь уже скоро, – хрипло проговорил Гортензий. – Утром у меня был удар. Отнялась левая сторона. Говорить еще могу, но язык плохо слушается. Какой удел, а?

Катон промолчал, но взял старца за руку. Тот с трогательным старанием попытался сжать его пальцы:

– Я кое-что тебе оставляю, Катон.

– Ты же знаешь, что денег я не приму, Гортензий.

– Это не деньги, хе-хе, – слабо хихикнул старик. – Всем известно, что денег ты не берешь. Но от этого отказаться не сможешь.

Он закрыл глаза и, казалось, уснул.

Не выпуская руки умирающего, Катон обернулся. Сделал он это нарочито размеренно, без какого-либо стеснения. Да, там стояли Марция и три другие женщины.

Старшую, Гортензию, он знал хорошо. Она была вдовой его брата и больше замуж не вышла. Ее дочь от Цепиона, Сервилия-младшая, прижалась к матери. Девочка уже приближалась к брачной поре. Катон подивился, как летят годы. Неужели Цепион умер так давно? Милой назвать ее было нельзя. Похоже, таковы все Сервилии. Третья, Лутация, была женой Гортензия-младшего. Будучи дочкой Катула, она дважды приходилась двоюродной сестрой своему мужу. Очень гордая. И очень красивая, но какой-то ледяной красотой.

Марция неотрывно глядела на самый дальний в комнате канделябр, поэтому Катон мог свободно ее рассмотреть, без опаски встретиться с ней взглядом. Но он не стал этого делать, а властно заговорил. Так громко, что умирающий вздрогнул, открыл глаза и заулыбался.

– Дамы, Квинт Гортензий умирает, – сказал Катон. – Возьмите кресла и расположитесь так, чтобы он мог вас видеть. Марция и Сервилия, сядьте возле меня. Гортензия и Лутация, займите места по другую сторону ложа. Умирающий должен иметь последнее утешение, созерцая всех членов своей семьи.

Квинт Гортензий-младший взял левую, парализованную руку отца. В нем явно угадывалась военная выправка, что было странно для отпрыска такого невоинственного человека. Сын Цицерона тоже не походил на отца. Как, собственно говоря, и сын Катона. Не боец, не герой и не политик. А вот дочери у него и у Гортензия удались. Дочь некогда лучшего в Риме юриста великолепно разбиралась в законах, интересовалась науками. Ну а Порция могла бы занять не последнее место в сенате.

Все покорно расселись, как им указали. Марцию Катон не видел. Но их разделяло только несколько пядей.