Цезарь, или По воле судьбы

Бдение затянулось. Текли часы. Вошли слуги, зажгли лампы. Время от времени кто-нибудь отлучался в уборную. Все смотрели на умирающего, который с заходом солнца снова закрыл глаза. В полночь случился второй удар, убивший его так быстро и тихо, что никто ничего поначалу не понял. Только холод, проникший в пальцы, сказал Катону, что старик отошел. Он глубоко вздохнул, осторожно положил на грудь покойного его холодеющую правую руку и объявил:

– Квинт Гортензий умер.

Затем потянулся через кровать, взял у Гортензия-младшего левую руку усопшего и тоже пристроил ее на бездыханной груди.

– Квинт, вложи ему в рот монету.

– Он умер так тихо! – удивилась Гортензия.

– Почему бы нет? – спросил Катон и вышел в сад, чтобы побыть в одиночестве.

Он долго кружил по холодному зимнему саду, пока не стал различать предметы в безлунной ночи. Он не хотел знать, что делают с умершим служащие похоронной конторы. Когда все закончится, он незаметно выскользнет в боковую калитку. Его больше не интересовал Квинт Гортензий Гортал. А Марция интересовала. И очень.

И она вдруг возникла перед ним. Так внезапно, что он раскрыл рот. И все остальное потеряло значение: прошедшие годы, старый муж, одиночество. Она прильнула к нему, взяла в руки его лицо, радостно улыбаясь:

– Моя ссылка закончилась.

Он поцеловал ее, терзаемый болью. Пылкая и безмерная любовь, крохи которой доставались дочери, вдруг вырвалась на свободу. Такая же неистовая, такая же дивная, как и в те дни, когда был жив Цепион. Лицо ее было мокрым от слез, он слизывал их языком. А потом рванул с нее черное платье, и они рухнули на мерзлую землю. Никогда в те два года, что она провела с ним, он не брал ее так, как в этот раз: не сдерживаясь, не противясь переполнявшему его чувству. Дамбу прорвало, она разлетелась на куски вместе со всеми этическими запретами, которыми он столь безжалостно себя ограждал. Он был с ней, в ней, вне ее… и опять в ней! И снова, и снова, и снова.

Только на рассвете они оторвались друг от друга, так и не перемолвившись ни единым словом. Катон вышел через боковую калитку на улицу, уже наполнявшуюся людьми. Марция привела в порядок одежду и удалилась в свои покои. Все тело ее болело, но она ликовала. Вероятно, ее ссылка была единственным способом примирить Катона с его чувством к ней. Все еще улыбаясь, она побрела в ванную комнату.

В то же утро Филипп пришел к Катону и был весьма удивлен, найдя самого убежденного в Риме стоика радостным и полным жизни.

– Не предлагай мне мочи, которую ты называешь вином, – сказал гость, падая в кресло.

Катон молча присел к своему обшарпанному столу и застыл в ожидании.

– Я – душеприказчик Квинта Гортензия, – сообщил раздраженно Филипп.

– Да, он сказал, что оставил мне что-то.

– Что-то? Я скорее назвал бы это даром богов!

Светло-рыжие брови Катона приподнялись, глаза блеснули.

– Я весь внимание, Луций Марций.

– Что с тобой сегодня?

– Абсолютно ничего.

– Я бы этого не сказал. Ты какой-то странный.

– Да, но я и всегда был странным.

Филипп полной грудью вдохнул и изрек:

– Гортензий завещал тебе все содержимое своего винного погреба.

– Как это мило.

– Мило? Это все, что ты можешь сказать?

– Нет, Луций Марций. Я очень ему благодарен.

– А ты знаешь, что у него там хранится?

– Думаю, очень хорошие виноградные вина.

– В этом ты прав. Но знаешь ли ты, сколько там амфор?

– Нет, не знаю. Откуда мне знать?

– Десять тысяч! – рявкнул Филипп. – Десять тысяч амфор с самыми тонкими винами мира! И кому он все это оставляет? Тебе! Человеку, напрочь лишенному вкуса!

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, и понимаю твое возмущение.

Катон вдруг подался вперед и ухватил посетителя за колено – жест, столь ему несвойственный, что Филипп даже не отпрянул.

– А теперь послушай меня. Я хочу заключить с тобой сделку.

– Сделку?

– Да, сделку. Я вряд ли смогу разместить у себя столько амфор, а в Тускуле их разворуют. Поэтому я возьму себе пятьсот амфор вина, а тебе отдам остальное.

– Ты сбрендил, Катон! Арендуй крепкое складское помещение или продай их! Я куплю у тебя столько, сколько смогу. Но нельзя же отдать все задаром!

– А я и не говорил, что задаром. Сделка есть сделка. Я хочу сторговаться.

– Что же у меня есть, сравнимое с таким богатством?

– Твоя дочь.

Челюсть Филиппа упала.

– Что?

– Я меняю вино Квинта Гортензия на твою дочь.

– Но ты же развелся с ней!

– А теперь хочу взять ее снова.

– Ты и вправду сошел с ума! Зачем тебе это?

– Мое дело, – промурлыкал Катон и не спеша потянулся. – Свадьба должна состояться, как только прах Квинта Гортензия окажется в урне.

Челюсть со стуком встала на место. Губы задергались. Филипп застонал.

– Дорогой мой, но это же невозможно! После траура, через десять месяцев, куда ни шло! Если я соглашусь! – поспешил он добавить.

Взгляд Катона стал очень серьезным. Губы сжались.

– Через десять месяцев мир может рухнуть. Или Цезарь пойдет на Рим. Или меня сошлют на эвксинское побережье. Десять месяцев – они же неоценимы. Поэтому я женюсь на Марции сразу после похорон.

– Нет! Я не соглашусь! Рим сойдет с ума!

– Рим и так сумасшедший.

– Нет, я не дам согласия!