Циклон над Сарыджаз

Гришуня вошел в балаган, уверенный в себе, чуточку ухмыляясь, а в его крупных, чуть навыкате глазах играла отчаянная удаль. Он очень нравился самому себе.

— Здорово, барсучье племя! — хохотнул Гришуня, расталкивая спящего Антошку. — Зарылся в нору. Фарт проспишь. Ишь, какие панты убил! Везуч! Да нет, не везуч. Умел! Вот это да, восемь отростков! Хорошо должен получить.

— Рубликов двести отвалят, — гордо сказал Антошка, усаживаясь на подстилке. Он улыбался Гришуне, утру, удаче.

— Не много ли? — ставя в угол свой карабин, постарался усомниться Шалашов.

— Нет. А уменье… Карабин хорош.

— Не в технике дело, Антон, — наставительно заметил Шалашов и взял в руки комоловский карабин. Гришуня прикинул оружие, словно на вес, прилаживая к нему руку. Потом снял предохранитель, открыл затвор и присвистнул: — Что за новости? Вот это пульки…

Покраснев от стыда до слез, Антошка стал говорить, что обойму таких, особо убойных патронов ему подарил, да, именно подарил, егерь Федор Фаддеевич Зимогоров. Не мог Комолов даже Гришуне признаться, что стащил обойму из ящика стола.

А Гришуня подумал:

«Такое твое счастье, товарищ милиционер, идущий сюда… Таков твой фарт. Убит ты будешь пулей егеря из карабина Комолова… А как всё получилось, Антоша, царство ему небесное, из-под каменного завала не расскажет… Рано хороню парня? Тем крепче!»

— Очень хорошие патроны! Как ни стукну — есть. Один раз даже обнизил, а пантач всё равно лег. Я просил у егеря ещё одну — для тебя. Не дал.

Оправившись от смущенья, что солгал другу, Антоша принялся одеваться, потом плеснул себе из лохани воды в лицо. Вытираясь подолом рубахи, спросил:

— Когда же ты со мной на охоту сходишь? Ведь обещал.

— Сегодня, Антоша! Сегодня! Больно у меня настроение хорошее. Пойдем в ближнюю сидьбу. Глядишь, и панты и мясца добудем. Свежинки захотелось. Я тебе такую сидьбу покажу!

Антон смотрел на друга счастливыми глазами. К вечеру от нетерпенья даже поменялся с Гришуней карабином — уж так хотел угодить приятелю.

Поужинав, они отправились к сидьбе у солонца. Осторожно, как и подобает охотникам.

Сидьбой обычно называют построенную из корья крохотную землянку. А эта была оборудована в прикорневом дупле. Выбрали её со знанием дела. Липа была старой, привычной для зверья и не вызывала никаких подозрений у сторожких изюбров.

Лаз сидьбы был узок, но из него далеко просматривались подходы к засидке. И это — самое важное для Гришуни. Что до бойницы, то стрелять из неё по зверью — одно удовольствие.

Лежали тихо, не шевелясь. Антон по давнему совету Гришуни берег глаза, притулился поудобнее, зажмурился.

Гришуня не сводил взгляда с пологого склона распадка, метрах в двухстах от сидьбы. Кругом было уже темновато, но в прогале меж деревьями, в распадке, ещё четко различались ветви кустов и редкая трава на каменистом склоне. А когда там появился человек в фуражке с ярким околышем, Гришуня даже не удивился точности своего расчета. Он только мельком взглянул в сторону, не перепутал ли он карабин Антоши ненароком со своим. И, убедившись, что у него в руках оружие Комолова, выстрелил.

Выстрел в сидьбе был оглушающ, и вскрик Антона как бы потонул в нем.

Потом Гришуня кинулся к лазу, но ошеломленный Антон опередил его, выскользнул раньше. Не сговариваясь, они побежали к распадку, обогнули его начало и почти кубарем спустились в русло пересохшего ручья. Тут Антон остановился как вкопанный, увидев тело инспектора:

— Ты Шухова убил…

— Медведя я целил! — воскликнул Гришуня. — Медведя! Он шагах в десяти у сидьбы был.

— Какой медведь?

— У сидьбы… — и, будто только тут поняв происшедшее, Гришуня крикнул в голос: — Конец мне! — и, хватая Антона за руки: — Не видел я его, сам знаешь. Разве я… Антошенька, друг, погиб я теперь!

— Может, жив… а, Гришуня? Может, жив? — Антон пригляделся к лежавшему инспектору.

— Под лопатку ударил. Вон след.

— Давай, давай посмотрим.

Попятившись, Антон натолкнулся на Гришуню:

— Не шевелится.

Подталкивая Комолова, Гришуня приблизился к телу.

— Мертвый… — словно эхо, повторил Антон.

— Убьют меня теперь… Расстреляют. Пропала жизнь. Расстреляют!

Комолов обернулся и поглядел в глаза друга:

«Его, Гришуню, расстреляют… Расстреляют… Его — друга, брата? Но разве он хотел убивать? Разве Гришуня, его друг — убийца?»

А Гришуня сел на склон распадка и мотался из стороны в сторону и мычал, хватался за голову. Он не боялся переиграть. Ведь бывали подобные случаи на охоте, и почему бы Антону не поверить ему?

— Никто тебя не расстреляет. И судить не будет. И никто не узнает, что стрелял ты, — сладкий восторг овладел Антоном. Он, он спасет своего друга. Непременно спасет! Он возьмет вину на себя. Ему нет восемнадцати. Его будут судить, но не осудят так, как Гришуню.

— Брось, — бормотал словно в отчаянье Гришуня. — Брось, Антон!

— Я спасу тебя, Гришуня! Слышишь? Я все возьму на себя! Я… Я!..

VII