Цинковые мальчики

Нужно место на кладбище... Место сухое... Сухонькое... Нужно пятьдесят рублей? Я дам, дам. Только хорошее место... Сухонькое... Я понимаю там, внутри, что это ужас, а сказать не могу... Место сухонькое... Первые ночи не уходила... Там оставалась... Меня домой отведут, я назад... Скосили сено... В городе и на кладбище сеном пахло...

Утром встречаю солдатика:

- Здравствуй, мама. Ваш сын был у меня командиром. Я готов вам все рассказать.

- Ой, сынок, подожди.

Пришли домой. Он сел в кресло сына. Начал и раздумал:

- Не могу, мама...

Когда захожу к нему - поклонюсь, и когда ухожу - поклонюсь. Дома я только тогда, когда гости. Мне у сына хорошо. Я и в мороз там не замерзаю. Там письма пишу. Возвращаюсь ночью: горят фонари, едут машины с включенными фарами. Возвращаюсь пешком. У меня внутри такая сила, что ничего не боюсь. они зверя, они человека.

Стоят в ушах слова сына: "Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!!" Кто за это ответит? Должен за это кто-то отвечать? Я хочу долг прожить, очень стараюсь для этого. Самое беззащитное у человека - это его могилка. Его имя. Я всегда защищу своего сына... К нему приходят товарищи... Друг ползал перед ним на коленках: "Валера, я весь в крови... Вот этими руками я убивал... Из боев не вылазил... Я весь в крови... Валера, я теперь не знаю, что лучше было погибнуть или жить? Я теперь не знаю". Хочу понять, кто ответит? Почему не называют их имена?

Как он пел:

Господа офицеры - голубые князья!

Я, наверно, не первый,

И последний не я...

Ходила в церковь, с батюшкой беседовала.

- У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать.

- Он крещеный?

- Батюшка, мне очень хочется сказать что он крещеный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом... В снежных землянках... Здесь у нас снег белый, а там голубой и зеленый, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство... Звук идет долго... Вы меня понимаете, батюшка?

- Матушка Виктория, плохо, что не крещеный. Наши молитвы к нему не дойдут.

У меня вырвалось:

- Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу...

Батюшка взял мою руку. Она дрожала:

- Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ходишь к сыну?

- Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись.

- Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят на покой.

- Я на службе до пяти, а после службы подрабатываю. Памятник новый ему поставила... Две с половиной тысячи... Долги надо отдать.

- Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне - к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит.

Дайте мне муки, самые печальные. самые страшные, пусть только доходят до него мои молитвы, моя любовь"

Мать.

Из дневниковых

записей после книги

19 января 1990 года

Я слышу мир через человеческие голоса. Они всегда гипнотизируют меня, оглушают и очаровывают. У меня большое доверие к самой жизни. Наверное, это мое видение мира. Вначале мне казалось, что опыт первых двух книг в этом жанре - "жанре голосов" (так зову его про себя) будет помехой в работе, всюду придется натыкаться на самое себя. Напрасный страх. Совершенно другая война: другое оружие - более мощное и беспощадное; ваять, к примеру, пулемет и ракетную установку "град", способную распылить скалу; другая человеческая психология - мальчишек вырвали из обыкновенной жизни: училище, школа, музыка, танцплощадка - и бросили в ад, в грязь. Восемнадцатилетних мальчиков, десятиклассников, которым можно было внушить все. Это потом к ним придет: "Я ехал на Великую Отечественную войну, а попал на другую", "Хотел стать героем, а теперь не знаю, кого из меня сделали". Прозрение придет, но придет не скоро и не ко всем.

"Два условия требуются для того, чтобы страна увлеклась боем быков. Во-первых, быки должны быть выращены в этой стране и во-вторых, народ ее должен интересоваться смертью..." (Э. Хемингуэй. Смерть после полудня.)

Сразу же после первых публикаций отрывков из книги в нескольких газетах и белорусских журналах на меня обрушился шквал мнений, оценок, убеждений и предубеждений, вопросов и даже окриков (без которых мы все еще не мыслим духовную жизнь общества). Писали, звонили, приходили. Меня не покидало все время чувство, что книга еще пишется...

Из писем:

"Невозможно читать... Хочется плакать, кричать... Может, только сейчас понял. что это была за война... Бедные мальчики, как мы перед ними виноваты! Что мы знали об этой войне? Каждого бы обнял, у каждого попросил прощения... Я не ездил на эту войну, но я был на этой войне.

Теперь вспоминаю, как это было со мной. С нами...

Читал у Ларисы Рейснер, что Афганистан - полудикие племена, приплясывая, напевают: "Слава русским большевикам, которые помогли нам победить англичан".

Апрельская революция. Удовлетворение: еще в одной стране победил социализм. А сосед в поезде шепотом: "Новые нахлебники на нашу шею".