Цинковые мальчики

«Возвращалась с чувством, что долго хочу сидеть у зеркала и расчёсывать волосы. Хочу ребёнка родить, пелёнки стирать, слышать детский плач. А врачи не разрешили: «Сердце ваше не выдержит этой нагрузки». Девочку свою я рожала тяжело. Делали кесарево сечение, потому что начался сердечный приступ. «Но никто не поймёт, — пришло письмо от подруги, — что болезни наши мы получили в Афганистане. Скажут, это же не ранение…»

И никто, наверное, не поверит, что в восемьдесят втором году меня, студентку-заочницу университета (училась на третьем курсе филологического факультета), вызвали в военкомат:

— Нужны медсёстры в Афганистане. Как вы к этому относитесь? Будете получать там полтора оклада. Плюс чеки.

— Но я учусь. — после окончания медицинского училища я работала медсестрой, но мечтала о другом — стать учительницей. Одни сразу находят своё призвание, а я первый раз ошиблась.

— Вы — комсомолка?

— Да.

— Подумайте.

— Я хочу учиться.

— Советуем подумать. А нет — позвоним в университет, скажем, какая вы комсомолка. Родина требует…

…В самолёте Ташкент — Кабул моей соседкой оказалась девушка, возвращавшаяся из отпуска:

— А утюг ты с собой взяла? Нет? А электрическую плитку?

— Я на войну еду…

— А, понятно, ещё одна романтическая дура. Книжек военных начиталась…

— Не люблю я военные книжки…

— Зачем тогда едешь?

Это проклятое «зачем» будет меня там преследовать все два года.

И правда — зачем?

То, что называлось пересылкой, представляло собой длинный ряд палаток. В палатке «Столовая» кормили дефицитной в Союзе гречкой и витаминами «Ундевит».

— Ты — красивая девочка. Зачем ты здесь? — спросил пожилой офицер.

Я расплакалась.

— Кто тебя обидел?

— Вы обидели.

— Я?!

— Вы сегодня пятый, кто меня спрашивает: зачем я здесь?

Из Кабула в Кундуз — самолётом, из Кундуза в Файзабад — вертолётом. С кем ни заговорю о Файзабаде: да ты что? Там стреляют, убивают, короче — прощай! Посмотрела на Афганистан с высоты, большая красивая страна — горы как у нас, горные реки как у нас (я была на Кавказе), просторы, как у нас. Полюбила!

В Файзабаде я стала операционной сестрой. Все хозяйство — палатка «Операционная». Весь медсанбат располагался в палатках. Шутили: «Спустил с раскладушки ноги — и уже на работе». Первая операция — ранение подключичной артерии у старой афганки. Где сосудистые зажимы? Зажимов не хватает. Держали пальцами. Коснулась шовного материала: берёшь одну катушку с шёлком, ещё одну, и они тут же рассыпаются в пыль. Видно, лежали на складах ещё с той войны, с сорок пятого года.

Но афганку мы спасли. Вечером заглянули с хирургом в стационар. Хотели узнать, как она себя чувствует. Она лежала с открытыми глазами, увидела нас… Зашевелила губами… Я думала: она хочет что-то сказать… А она хотела в нас плюнуть… Я тогда не могла понять, что они имеют право на ненависть. Стояла окаменевшая: мы её спасаем, а она…

Раненых привозили на вертолёте. Как услышишь гул вертолёта, бежишь…

Столбик термометра застывает на отметке сорок градусов. В операционной нечем дышать. Салфеткой на зажиме еле успеваю вытирать пот хирургам, они стоят над открытой раной. Через трубочку от капельницы, продетую под маску, кто-нибудь из «нестерильных» медиков даёт им попить. Не хватало кровезаменителей. Вызывают солдата. Он тут же ложится на стол и даёт кровь. Два хирурга… Два стола… И я одна операционная сестра… Ассистировали терапевты. Они понятия не имели о стерильности. Мотаюсь между двумя столами… Вдруг над одним столом тухнет лампочка… Кто-то берет и выкручивает её стерильными перчатками.

— Вон отсюда!

— Ты что?

— Вон!!!

На столе лежит человек… У него раскрыта грудная клетка.

— Вон!!!

Сутки за операционным столом стоим, бывало, а и то и двое. То с боевых раненых везут, то неожиданно начнутся самострелы — в колено себе выстрелит или пальцы на руке повредит. Море крови… Не хватало ваты…

Тех, кто решался на самострел, презирали. Даже мы, медики, их ругали. Я ругала:

— Ребята гибнут, а ты к маме захотел? Коленку он поранил… Пальчик зацепил… Надеялся, в Союз отправят? Почему в висок не стрелял? Я на твоём бы месте в висок стреляла…

Клянусь, я так говорила! Мне они тогда все казались презренными трусами, только сейчас я понимаю, что это, может быть, и протест был, и нежелание убивать. Но это только сейчас я начинаю понимать…

В восемьдесят четвёртом вернулась домой. Знакомый парень нерешительно спросил:

— Как ты считаешь: должны мы там быть?

Я вознегодовала:

— Если бы не мы, там были бы американцы. Мы — интернационалисты…

Как будто я могла это чем-то доказать.

Удивительно мало мы там задумывались. Жили с закрытыми глазами. Видели наших ребят, покорёженных, обожжённых. Видели их и учились ненавидеть. Думать не учились. Поднимались на вертолёте, внизу расстилались горы, покрытые красными маками или какими-то неизвестными мне цветами, а я уже не могла любоваться этой красотой. Мне больше нравился май, обжигающий своей жарой, тогда я смотрела на пустую, сухую землю с чувством мстительного удовлетворения: так вам и надо. Из-за вас мы тут погибаем, страдаем. Ненавидела!