Цирк

– Это вы! – продолжила она обвинять Огарева, но теперь уже шепотом. – Дядя Паша, зачем вы так?

В горле у Оли накопились и кашель, и слезы, она пыталась сдержаться, но против своей воли разревелась. Огарев бормотал что-то утешающее, но Оля замкнулась. Удивительно, но в слезах ей стало легче дышать, она наконец откашлялась, в гортани перестало свербеть, легкие свободно наполнились воздухом, в котором не было ни удушающего запаха циркового ковра и животных, ни намека на темноту, которая пахла для Оли одеколоном Огарева.

Оля вздохнула и сняла голову с плеча наставника. Огарев пошел в манеж с мокрым от ее слез воротником, и, когда вернулся, Оля стояла уже переодетая в индийский вариант ее костюма – нежно-голубой. От белого они отказались после замечания Сан Саныча, более осведомленного об индийских традициях. «Белый – похоронный», – сказал он, наблюдая, как портной бегает вокруг Оли с кусками белой, раскроенной под рукава ткани.

– Помни, важно то, что делаешь ты, – сказал Огарев очень серьезно, когда они снова пересеклись за кулисой. – А ты делаешь многое. И поверь мне: когда в цирке никто тебе не поможет, ты этот день запомнишь как самый черный в твоей жизни.

В номере Симы Оля выходила с улыбкой, несвойственной Пьеро, и только Сима и его глухонемая подружка, игравшая роль Коломбины, проходя или пролетая на канате мимо нее, замечали, что глаза у Оли болезненно поблескивают, а губы, растянутые в улыбку, дрожат от обиды.

– Я ничего не сделала сама, – сказала она Огареву вместо того, чтобы поздравить наставника с премьерой. – Я без вас ничего не умею.

Отгремел финальный номер. Мимо них проходили артисты, смеялись, договаривались, в какой гримерке накроют стол в честь премьеры. «С началом!» – слышалось отовсюду. «С началом!» – повторяли они друг за другом. «С началом!» – даже цирковой попугай решил подыграть им. Оля не слышала, не хотела слышать. Когда Сан Саныч потрепал ее по плечу, поздравляя с дебютом, и побежал дальше, обниматься с другими артистами, Оля только слегка качнулась, но даже не повернула головы.

– Правильно, – согласился Огарев. – Только ты немного запуталась. Ты не умела бы. Но ты умеешь, ведь я научил.

В гримерке Оля заметила, что тень на стене стала больше, хотя бабье лето захватило город и солнечный свет заливал гримерку целый день, слепил Олю, мешал готовиться к выходу: наносить грим под атакой солнечных бликов на зеркале было почти невозможно. Оля передвинула ширму и накинула на нее занавеску так, чтобы она закрывала стену в углу у карниза, где поселилась тень.

– Если это делает темнота, то я не хочу так. Я хочу сама, – заявила она на всю гримерку.

За занавеской тень не была видна, но Оля понадеялась, что когда снимет занавеску и отодвинет ширму, ее там не будет. Огарев смеялся над Олиными попытками избежать темноты. Он был уверен, что темнота выбрала Олю, и совершенно забыл о том, что темнота изменчивее любой знакомой ему женщины.

Глава 7 Чеснок

Сентябрь 1994 года

Саратов

Гонорар за выход в цирке оказался меньше, чем в ресторане, в четыре раза. Выплаты задерживали так же стабильно, как и у папы на прошлой работе, и Оля быстро распрощалась со снами о долларах. В этот раз Оля принесла деньги домой – гонорар платили настоящими, рублевыми купюрами, которые Оля знала и принимала за свое, родное и понятное. Такие деньги были понятнее и для мамы. Как выяснилось, Влад не всё потратил на приставку – мама разбирала бардак в шкафу мальчишек и нашла остатки долларов, которые Влад по своей дурости не успел перевести в рубли и спрятать понадежнее. Оле повезло: гнев и злость на жизнь, накопленные в душе у матери, вылились на брата.

– То есть пока сестра зарабатывает и приносит деньги в семью, ты доллары прячешь?

Оля случайно проходила мимо приоткрытой двери в комнату братьев и увидела, каких усилий стоило маме не замахнуться на Влада. Мама сжимала кулаки и губы так, будто сейчас заплачет, у нее дрожала жилка на скуле, а Влад пятился назад к двери. Брат оправдывался как мог, но из его путаных оправданий выходило что-то несуразное. Оля давно поняла, кто опустошил ее заначку. Сначала злилась и даже оставила брату записку, но ябедничать маме не стала. Теперь она пристыженно и одновременно с наслаждением внимала маминым крикам, но решила, что Владу хватит, и мысленно простила ему кражу.