Цирк зажигает огни

Такую историю в цирковом искусстве я себе не представляю, хотя и там на афишах некоторая путаница бывает, но в цирке не боятся дополнительных уточнений: «Юрий Дуров – старший и Юрий Дуров – младший», например. А в литературе за исключением пример с Дюма-отцом и Дюма-сыном другие примеры что-то не припомню.

Что же касается литературы, литературных склонностей, способностей и даже таланта, то в династии Дуровых они присутствовали неизменно, правда, у всех в разной мере и степени, однако, пример и образец для подражания был известен каждому и каждой: Надежда Андреевна Дурова, прославленная девица-кавалерист, автор замечательных «Записок», напечатанных А. С. Пушкиным в «Современнике». В. Г. Белинский так отозвался о литературных достоинствах автора: «Что за язык, что за слог был у кавалериста-девицы!» Не от неё ли наследовали Дуровы страстную любовь к животным? Седло своего боевого коня Алкида Надежда Андреевна Дурова считала своей колыбелью. Ординарец Кутузова и автор Пушкина – редактора «Современника», о встречах с которым она поведала в повести «Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения», – воистину судьба невероятная человека необыкновенного. Многие полагают, что она – автор одного лишь прозаического произведения. Вовсе нет: кроме названной мемуарной повести были у неё и другие произведения – повести и рассказы, но известны они ныне историкам литературы, редким специалистам. Была ли её единственным и главным призванием литература? Боюсь, что нет. Алкид казался ей дороже Пегаса, а поле боя и военные походы милее письменного стола и полётов воображения. Вот её заключительный аккорд к запискам «Кавалерист-девица» (Происшествие в России): «Минувшее счастие!., слава!., опасности!., шум!., блеск!., жизнь, кипящая деятельностию!..» Да, всё это не литературные девизы и заклинания! Как бы то ни было, но тишина, покой, уединённость, простор воображению более подходят для литературного труда. Слава? Что ж, от неё никто не откажется, но слава литературная и слава боевая друг с другом уживаются непросто. Мой сын, занимаясь как критик поэзией Великой Отечественной войны, не раз приводил мне примеры: вот – прекрасный боевой путь, достойный романа, а у поэта, прошедшего этот путь, слова стёртые, образы заёмные, зато поэт с довольно скудной боевой биографией оказывается первопроходцем в поэзии!

Грустно это признать, но всё-таки В. Г. Белинский прозу Надежды Дуровой перехвалил: «Кажется, сам Пушкин отдал ей своё прозаическое перо…». Видимо, решающую роль сыграла биография, поступки, необычайная горделивость автора «Записок», и великий критик был этой биографией и личностью пленён.

Не согласен я и в оценке реалистичности дуровской прозы: до пушкинской волшебной простоты ей далеко, хотя внимание приковывает порою прежде всего описание действий. Мне кажется, что суровая и точная простота идёт у Дуровой-автора от склада жизни и быта Дуровой-кавалериста. Что же касается передачи чувств, волнений, душевных бурь, то в «Записках» своих она берёт лучшее от русских сентименталистов и худшее у романтиков. Женский сентиментализм, которая Дурова так упорно и тщательно прятала под боевым мундиром, выплёскивается в её прозе. Простительнее всего он в описании прощаний со своими верными друзьями-животными – конём Алкидом и собакой Амуром.

Я вообще к утверждению прямых наследственных влияний в передаче способностей и характера отношусь довольно скептически, но вот отношение Дуровых к своим четвероногим друзьям Надеждой Дуровой буквально завещано. Дуровы умели скрывать от зрителей на арене и в жизни свою боль, свои муки, свои страдания. Их неизменно выручали артистизм, сила духа, воля, но волю слезам они давали (и не стыдились этих слёз!), когда умирали любимые животные! Я сам был таким слезам свидетель, и сам с трудом удерживался от них.