Цирк зажигает огни

Дома нам, конечно, попало – и здорово! Бабушка уже не доверила мне постановку градусника, поставила его сама и ужаснулась – было что-то вроде тридцати восьми с «хвостиком»! Папу она очень ругала, наши восторженные рассказы слушать не захотела. Началось лечение, а папа заспешил в гостиницу: останавливаться ему в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире, где мы жили вчетвером (а по сути – впятером — приёмная мама приезжала к нам каждый день и была у нас с утра до вечера) он не мог. Да это было бы просто нереально!

Вскоре папа уехал в Москву, я написал ему письмо, в котором просил передать привет дуровским зверюшкам, уже отбывшим с берегов Невы. Это письмо у меня сохранилось! Отец бережно хранил все мои письма за все годы нашей переписки! В 1978 году после его смерти, забирая домой в Ленинград весь его литературный архив, я нашёл не только рукопись «дуровской повести», не только многочисленные черновики и заготовки к ней, но и это своё письмо. Возможно, он хотел его где-то процитировать как пример детской непосредственности и восторга от встречи с миром цирка.

А тремя годами раньше, работая литконсультантом Правления Ленинградской писательской организации, я оказался в Москве в командировке и остановился, конечно же, у отца. Ему очень хотелось сделать мне какой-то сюрприз, и он предложил мне побывать в новом цирке на проспекте Вернадского. Честно говоря, я так устал за мои московские дни и настроение было так себе (далеко не всё и не так успел сделать, как бы хотел!), но не мог отказаться от приглашения. И вот мы опять вместе в цирке, теперь уже зимой, уже в Москве. Цирк новый, совершенный, по-своему уникальный. Всю дорогу в метро папа мне живописует технические и творческие возможности нового циркового здания, он с восторгом продолжает свой рассказ и на пути в цирк, и в самом цирке.

Представление было так себе. Технические возможности оказались выше возможностей творческих. Уже сейчас, работая над нашим сборником, я перечитал книгу Юрия Никулина «Почти серьёзно…» и обратил внимание на его критику нового, второго, московского цирка. Взглянул на эту проблему уже новыми глазами. Что ж, это вообще большая общеэстетическая проблема: диалектика творческих и технических начал в искусстве.

Но отец был доволен и этим. Он всегда считал и как литератор, и как литературный педагог и критик, что и неудачи надо знать, и на средние спектакли и фильмы ходить, чтобы делать выводы, чтобы учиться на ошибках, чтобы лучше ощущать средний уровень на тот или иной период развития жанра, автора, творческого коллектива.

Мне очень хотелось вернуться к разговору о приостановленной работе отца над рукописью о дуровской династии, но я не хотел его огорчать. Огорчил его в тот вечер не я, а один давний его литературный противник, с которым они встретились лоб в лоб в конце представления. Тот литературный чиновник в окружении свиты пропутешествовал к своей чёрной «Волге», а мы двинулись к станции метро, пропуская огромную толпу: давки и очередей отец терпеть не мог и старательно выжидал их максимального сокращения.

Вернувшись домой, мы долго беседовали о цирке, о его новейших задачах, перспективах, возможностях. Разговор невольно перешёл и на «дуровскую рукопись». Я стал отца уговаривать вернуться к приостановленной работе: ведь теперь нет прежней постоянной служебной нагрузки в аппарате Правления Союза писателей РСФСР, нет всех этих поездок, совещаний, коллегий и т. д. Нет и того потока драматургического самотёка, который всегда его захлёстывал. «Ну, нет, тут ты не прав! Есть! Они, молодые драматурги, теперь на мой домашний адрес всё шлют, и я им отвечаю по-прежнему!» Я не мог скрыть своего изумления: «Бесплатно? До сих пор? В таком количестве?» Отец рассердился и решительно отрубил: «Не могу же я людей бросить, если мне они творчески доверяют!»

Тогда я стал уговаривать отца найти тот или иной сюжетный и композиционный «ход» для продолжения работы. «Знаешь, – говорю, – давай сделай так, как будто это и история о том, как создавалась эта книга, как писатель пришёл к цирковой теме!..»