Цирцея

– Нет! – Я вздрогнула, до того запальчиво он это сказал. – Не для него скверная. Он другим несчастья приносил, вот я о чем. Зачем вообще его люди отправились в эту пещеру? Потому что он хотел больше сокровищ. А гнев Посейдона, из-за которого все отцу так сочувствовали? Он сам его на себя навлек. Ну никак не мог уйти от циклопов молча, не объявив, что это он такой хитрый.

Слова его неслись неудержимым потоком:

– Столько лет мук и скитаний! Из-за чего? Минутной гордости ради. Лучше быть проклятым богами, чем остаться Никем. Вернись он домой после войны, никакие женихи не явились бы. Жизнь матери не была бы отравлена. И моя жизнь. Он часто говорил, как тосковал по нам и по дому. Да только это неправда. Он не успокоился, вернувшись на Итаку, все на горизонт посматривал. Мы опять были при нем, и ему захотелось чего-то другого. Что это, как не скверная жизнь? Притягивать других, а потом от них отворачиваться?

Я уже открыла рот, чтобы возразить. Но сколько раз я лежала рядом с ним и мучилась, понимая, что думает он о Пенелопе? Однако таков был мой собственный выбор. А Телемах этой роскоши не имел.

– Я должна еще кое-что тебе рассказать. Прежде чем вернуться к вам, твой отец отправился в царство мертвых, чтобы поговорить с прорицателем Тиресием, – так велели боги. Там он встретил души тех, кого знал при жизни, множество душ – Аякса, Агамемнона и Ахилла тоже, некогда лучшего из ахейцев, ранней смертью заплатившего за вечную славу. Твой отец заговорил с героем сердечно, вознес ему хвалу, уверил, что тот по-прежнему славен среди людей. Но Ахилл укорил его. Сказал: я сожалею о своей горделивой жизни и хотел бы, чтоб она была спокойнее и счастливее.

– Так я на это должен надеяться? Что однажды встречу отца в подземном царстве и он скажет “я сожалею”?

Кое-кому и того не достается. Но я хранила молчание. Он имеет право злиться, и не мне избавлять его от злости. Сад за окном чуть похрустывал – это львы рыскали в листве. Небо очистилось. Так долго скрывавшиеся в облаках звезды казались теперь особенно яркими, висели во тьме будто фонари. Прислушайся мы, и различили бы, наверное, как позвякивают, качаясь на ветру, их цепи.

– Думаешь, правду отец сказал? О том, что добрые его не любили?

– По-моему, твоему отцу просто нравилось говорить такое, и к правде это не имеет отношения. Твоя мать ведь любила его.

Его глаза отыскали мои.

– И ты тоже.

– Себя я доброй не считаю.

– Однако ты любила его. Невзирая на все это.

Говорил он с вызовом. И я поняла, что тщательно подбираю слова.

– Худших его проявлений я не видела. Он и в лучшем настроении был непростым человеком. Но я тогда нуждалась в друге, и Одиссей им стал.

– Странно слышать, что богине нужны друзья.

– Они нужны всякому, кто в своем уме.

– Взамен он больше получил, не сомневаюсь.

– Я превратила его спутников в свиней.

Телемах не улыбнулся. Он как выпущенная стрела шел по дуге к своей цели.

– Столько богов, столько смертных ему помогали. Все о его хитрости говорят. А он умел брать у других, и в этом заключался его настоящий талант.

– Многие радовались бы, обладай они таким даром.

– Не я. – Он отставил кубок. – Не стану больше утомлять тебя, госпожа Цирцея. Благодарю за правдивый рассказ. Нечасто ради меня так стараются.

Я не ответила. Отчего-то озноб пробрал, и волосы на затылке встали дыбом.

– Зачем вы здесь?

Он заморгал:

– Я же сказал: нам пришлось покинуть Итаку.

– Да. Но почему вы отправились сюда?

Он говорил медленно, как пробуждающийся ото сна:

– Кажется, это мать предложила.

– Почему?

Краска прилила к его щекам.

– Как я уже сказал, мне она своих тайн не доверяет.

Никто не может предположить, чем занята моя мать, пока дело не будет сделано.

Он повернулся и исчез во тьме коридора. Чуть позже я услышала, как дверь его комнаты тихо затворилась.

Будто уличный холод, прорвавшись сквозь щели в стенах, приморозил меня к креслу. Какая же я дура. Надо было тогда еще, в самый первый день, взять ее за грудки над пропастью и вытрясти правду. Теперь я вспомнила, как она осторожно интересовалась моим заклинанием, останавливающим богов. Даже олимпийцев.

Я не пошла к ее комнате, не сорвала дверь с петель. Я распалялась стоя у окна. Подоконник скрипел под моими пальцами. До рассвета оставалось еще несколько часов, но что мне часы? Я наблюдала, как меркнут звезды и остров, травинка за травинкой, выплывает из тьмы. А потом воздух опять переменился, застлалось небо. Снова шторм. Ветви кипарисов засвистели на ветру.

Я слышала, как они проснулись. Сначала мой сын, затем Пенелопа и, наконец, Телемах, поздно отправившийся спать. Один за другим они выходили в зал и, увидев меня у окна, замирали, я это чувствовала, как кролики, заметившие соколиную тень. Стол был пуст, завтрак не накрыт. Телегон поспешил в кухню, загремел посудой. Приятно было ощущать спиной их немые взгляды. Сын потчевал Пенелопу с Телемахом, самым что ни на есть извиняющимся тоном. И наверняка красноречиво на них посматривал: прошу, мол, прощения за мать. Бывает с ней такое.