Цирцея

– Телегон, – сказала я, – свинарник нужно починить, а шторм надвигается. Позаботься об этом.

Он откашлялся:

– Хорошо, мама.

– Брат может тебе помочь.

Опять молчание – они переглядывались.

– Я не против, – кротко согласился Телемах.

Еще погремели скамьями и тарелками. И наконец дверь за ними захлопнулась.

Я повернулась:

– Дурой меня считаешь. Простушкой, которую можно за нос водить. Так любезно интересуешься моими заклятиями. Говори, кто из богов тебя преследует. Чей гнев навлекла ты на мою голову?

Она уселась у моего станка. На коленях – ворох немытой черной шерсти. Рядом на полу – веретено и ручная прялка из слоновой кости, отделанная серебром. Сказала:

– Мой сын не знает об этом. Не вини его.

– Это мне ясно. Паучиху в паутине я могу разглядеть.

Она кивнула:

– Сознаюсь, я сделала как ты говоришь. Сделала сознательно. Я могла бы сказать, что думала, раз ты богиня и колдунья, большой беды для тебя не будет. Но это неправда. О богах мне кое-что известно.

Ее невозмутимость взбесила меня.

– И это все? Я знаю, что сделала, и мне совсем не совестно? Прошлой ночью твой сын сказал о своем отце: он брал у других, а взамен приносил лишь несчастья. Интересно, как бы он о тебе отозвался.

Удар достиг цели. Я видела, как она скрыла это под покрывалом безучастности.

– Ты решила, что я смирная колдунья – не слушала, видно, что твой муж обо мне рассказывал. Два дня уже ты на моем острове. Сколько раз ты поела, Пенелопа? Сколько выпила кубков моего вина?

Она побледнела. У корней ее волос проступала чуть заметная седина, будто край надвигающейся зари.

– Говори, или я применю свою силу.

– Уже применила, по-моему. – Слова ее были тверды и холодны как камни. – Я подвергла твой остров опасности. Но прежде ты подвергла мой.

– Мой сын отправился туда по собственной воле.

– Я не о сыне твоем говорю, ты ведь это понимаешь. Я говорю о посланном тобой ядовитом копье, убившем моего мужа.

Вот оно и встало между нами.

– Я скорблю о его смерти.

– Ты так сказала.

– Извинений моих не жди – не дождешься. Даже имей я способность обратить солнце вспять, не стала бы. Если бы Одиссей не погиб на том берегу, то наверняка мой сын погиб бы. А за его жизнь я все отдам.

Некое чувство отразилось на ее лице. Я бы назвала его яростью, не будь оно столь очевидно нацелено внутрь.

– Ну что ж, ты и отдала и вот что получила взамен: твой сын жив, а мы здесь.

– То есть для тебя это в своем роде месть. Обрушить бога на мою голову.

– Для меня это равноценная плата.

Она могла бы лучником стать. Такая хладноокая и меткая.

– Нет у тебя оснований торговаться, госпожа Пенелопа. Здесь Ээя.

– Хорошо, не буду торговаться. Чего ты хочешь, мольбы? Ну разумеется, ты же богиня.

Она опустилась на колени рядом со станком, воздела руки, потупила глаза.

– Дочь Гелиоса, яркоглазая Цирцея, владычица зверей, ээйская колдунья, даруй мне убежище на своем грозном острове, ведь у меня ни мужа нет, ни дома, и негде нам с сыном больше укрыться в целом мире. Буду каждый год платить тебе кровью, только услышь меня.

– Встань.

Пенелопа не шевелилась. Поза эта была ей неприлична.

– Муж мой тепло о тебе отзывался. Теплее, чем мне хотелось бы, должна признать. Говорил, что из всех богов и чудовищ, которых он встречал, с тобой одной хотел бы встретиться вновь.

– Встань, говорю.

Она поднялась.

– Ты все мне расскажешь, и тогда я приму решение.

Мы стояли друг против друга в сумрачной комнате. В воздухе ощущался привкус грозы.

– Ты говорила с моим сыном, – сказала Пенелопа. – Он, вероятно, дал понять, что отец его на войне пропал. Вернулся домой другим, пропитался насквозь смертью и скорбью и не мог больше жить как обычный человек. Проклятие воина. Верно?

– Вроде того.

– Мой сын лучше меня и лучше своего отца. Но он не понимает всего.

– А ты понимаешь?

– Я из Спарты. Что такое бывший воин, там знают. У него трясутся руки, он вскакивает среди ночи. Вино проливает всякий раз, заслышав звуки труб. У моего мужа рука была тверда, как у кузнеца, а когда трубили трубы, он первый бежал к пристани и вглядывался в даль. Война его не сломила; наоборот, еще более сделала самим собой. В Трое перед ним открылись возможности, отвечающие его талантам. Что ни день, новый замысел, новый заговор, новое бедствие нужно предотвратить.

– Он пробовал уклониться от войны.

– А, эта старая история. Про безумие и плуг. Тоже хитрость. Одиссей принес клятву богам и знал: уклониться нельзя. Он хотел быть изобличенным. Тогда ахейцы посмеялись бы над его неудачей и решили, что все Одиссеевы уловки так же легко разгадать.

Я хмурилась:

– Мне он и виду не подал, что дело было так.

– Не подал, уж конечно. Мой муж лгал на каждом шагу, в том числе тебе и себе самому. И всякий его поступок преследовал не одну цель.

– То же самое он сказал однажды о тебе.

Я намеревалась уязвить ее, но Пенелопа лишь кивнула: