Цитадель

Они танцевали. Франсиз двигалась все с той же обворожительной грацией, такая легкая в его объятиях, такая бесстрастная.

— Я не очень-то ловок, — сказал Эндрью, когда они сели на место. Он уже усваивал ее лексикон. Прошли те дни, когда он говорил ворчливо: «Черт возьми, Крис, я не мастер прыгать».

Франсиз не отвечала. Это тоже было характерной ее особенностью. Другая женщина сделала бы ему комплимент, возразила бы или дала почувствовать его неуклюжесть. И, движимый внезапным порывом любопытства, он воскликнул:

— Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Почему вы так добры ко мне? Почему так много помогали мне все это время?

Она посмотрела на него с таким видом, точно этот вопрос ее немного позабавил, но не уклонилась от ответа.

— В вас есть что-то, что очень привлекает женщин. И главное ваше очарование в том, что вы этого не сознаете.

— Нет, серьезно... — запротестовал он, краснея. Затем пробормотал невнятно: — Нет, это просто потому, что я ведь, как-никак, врач.

Она засмеялась, медленно отгоняя рукой дым папиросы.

— Вас не убедишь. И, пожалуй, не стоило мне говорить вам этого. Ну, конечно, вы отличный врач. Мы только недавно говорили об этом на Грин-стрит. Ле-Рою уже начинает надоедать наша компания врачей-диететологов. Бедный Румбольд! Ему бы неприятно было услышать, как Ле-Рой лаял: «Пора выставить нашего старикашку». Но Джеки с ним согласен. Они хотят иметь в правлении врача помоложе, поэнергичнее... как это говорится? — «восходящее светило». Они, кажется, затевают большую кампанию в медицинских журналах, хотят заинтересовать врачей нашими продуктами с научной точки зрения, так выразился Ле-Рой. А, разумеется, Румбольд — только предмет шуток среди своих коллег. Но к чему я говорю обо всем этом? Терять время на эту прозу в такой вечер, как сегодня! Ну, ну, не хмурьтесь так свирепо, точно вы собираетесь убить меня или лакея или капельмейстера... а его бы следовало убить, он противный, правда? Вы сейчас точно такой, как тогда, в первый день, когда вы вошли в примерочную, — надменный и нервный и даже чуточку смешной. Бедная Топпи! Собственно, не мне, а ей полагалось бы быть здесь с вами.

— Я очень рад, что ее нет, — сказал он, не поднимая глаз от стола.

— Пожалуйста, не считайте меня банальной. Мне это было бы нестерпимо. Надеюсь, мы достаточно интеллигентны, и мы... во всяком случае... не верим в великую страсть. Этим все сказано, не так ли? Но я нахожу, что жить гораздо веселее, если имеешь... друга, с которым можно пройти вместе кусочек пути. — В глазах Франсиз снова засверкали огоньки смеха. — Ну вот, я заговорила совершенно языком Россетти. Нет, это слишком ужасно! — Она потянулась за своим портсигаром. — К тому же здесь душно, и я хочу поглядеть на луну над рекой.

Эндрью расплатился и вышел за ней через высокие стеклянные двери, варварски пробитые в красивой старой стене. На террасу слабо доносилась танцевальная музыка. Перед их глазами расстилалась просторная зеленая лужайка, спускавшаяся к реке меж темных рядов подстриженных тисов. Франсиз была права: над Темзой уже взошла луна, бледное ее мерцание переливалось на щитах для стрельбы, стоявших на нижних площадках, от тисов брызнули длинные черные тени. А дальше, за лужайкой, лежала серебряная гладь реки.

Они спустились к берегу, сели на скамью, стоявшую у самой воды. Франсиз сняла шляпу и молча глядела на медленно текущую реку, вечный ропот которой сливался с глухим гудением автомобиля, проезжавшего где-то вдалеке.

— Как странно слышать эти ночные звуки, — сказала она. — Старое и новое. Луна и прожекторы. Это наш век.

Он поцеловал ее. Она не шевельнулась. Ее губы были теплы и сухи. Через минуту она сказала:

— Это было очень приятно. И очень неумело.

— Я умею и лучше, — пробормотал он, глядя прямо перед собой и не двигаясь.

Он был неловок, пристыжен, нервен. Он сердито говорил себе, что чудесно в такую ночь быть здесь с красивой, обаятельной женщиной. Согласно всем канонам лунного света и романов, ему следовало бешено сжать ее в своих объятиях. А он чувствовал только, что ему неудобно сидеть в такой скорченной позе, что хочется курить, что уксус, которым был приправлен салат, растревожил его больной желудок.

А в воде, на которую он смотрел, чудилось ему лицо Кристин, исхудалое, полное тревоги, с грязным пятном на щеке от кисти, которой она красила дверь, когда они только что переехали на Чесборо-террас. Лицо это волновало его, вызывало ожесточение. Он связан силой обстоятельств. Но ведь он мужчина, не так ли, а не какой-нибудь кандидат на лечение у Воронова[43]. И с чувством, похожим на вызов, он снова поцеловал Франсиз.

— А я думала, что вам понадобится по крайней мере еще год, чтобы решиться на это. — В глазах Франсиз был все тот же ласковый смех. — Ну, а теперь не думаете ли вы, что нам пора возвращаться, доктор? Ночной воздух, пожалуй, несколько опасен для пуританской души.

Он помог ей встать, а она удержала его руку и слегка опиралась на нее, пока шла к автомобилю. Эндрью направил машину по дороге в Лондон. В красноречивом молчании Франсиз было счастье.